Русские подвижники 19-ого века
Шрифт:
Около трех лет провел о. Серафим в таком молчании, и от него перешел к новому высшему подвигу, называемому затвором.
Ему было тогда пятьдесят лет.
Все, что имел тогда у себя в келлии о. Серафим, — была икона с горящей лампадой и обрубок пня взамен стула. Для себя он не употреблял и огня. В келлии лежала охапка дров для печи, никогда не топившейся. Для умерщвления плоти он носил под рубашкою, на плечах, поддерживаемый веревками, большой пятивершковый железный крест; вериг и власяницы он не носил никогда и говорил: "Кто нас оскорбит словом или делом, и если мы переносим обиды по-евангельски — вот и вериги наши, вот и власяница!"
Питьем его была одна
Часто он на коленях целыми часами безмолвно стоял пред иконой, созерцая в сердце Господа.
В течение недели он прочитывал весь Новый Завет. Сквозь дверь было слышно, как он вслух толковал себе Писание; многие приходили и внимали ему.
В праздники к нему приносили св. Дары, и он приобщался. Чтобы яснее помнить о смерти, он упросил сделать себе гроб, и поставил его в своих сенях, и завещал, чтобы его схоронили в этом гробе.
Случайно открылось, что по ночам он трудился, перенося поленца к своей келлии, читая чуть слышно молитву Иисусову.
Прошло пять лет затвора, и о. Серафим внешне ослабил его: он открыл дверь келлии; всякий мог войти к нему; он же продолжал свои духовные занятия — и на вопросы не отвечал.
Еще через пять лет он уже начал вступать в беседу, и прежде всего с иноками.
Он учил их точному выполнению иноческих правил, ревности к церковному служению.
В деле спасения души великую силу придавал о. Серафим Причастию.
Приступать ко Св. Причастию и монахам, и мирянам о. Серафим советовал во все двунадесятые праздники — и никак не опускать без говения четырех постов. Вот, что говорил он о высокой милости евхаристии: "Если бы мы и весь океан наполнили слезами, то и тогда бы не могли удовлетворить Господа за то, что он изливает на нас жизнь и питает нас пречистою Своею кровию и телом, которые нас омывают, очищают, оживотворяют и воскрешают. Но приступай без сомнения и не смущайся, а веруй только".
Открыв дверь инокам, старец не отказывал уже более и мирянам. Его слово действовало с большою властью, потому что все приходившие к нему знали, что сам он исполнял то, что проповедывал. А как говорил о. Серафим, "учить других так же легко, как с нашего собора бросать на землю камешки, а проходить делом то, чему учишь, все равно, как бы самому носить камешки на верх собора".
Теперь двери его келлии были открыты от ранней обедни до 8 ч. утра. Он принимал в белом балахоне и мантии; а в дни, когда приобщался, еще в епитрахили и поручах. Людей искренних встречал с особенною радостью. Побеседовав, он заставлял наклонить голову, и, возложив епитрахиль, произносил с посетителем молитву: "Согрешил я, Господи, согрешил душою и телом, словом, делом, умом и помышлением и всеми моими чувствами… волею или неволею, ведением или неведнием". И затем читал разрешительную молитву. В эту минуту испытывалось необыкновенное облегчение совести. Потом он помазывал крестообразно лоб маслом от иконы — и давал пить богоявленской воды и частицу антидора, по утрам; потом, целуя пришедшего в уста, говорил во всякое время — Христос Воскресе, и давал прикладываться к образу Божией Матери или кресту, висевшему у него на груди.
Особенно он советовал и настаивал на том, чтоб люди постоянно имели в сердце молитву Иисусову. "В этом да будет все твое внимание и обучение".
Насчет ежедневных молитв, он оставил следующее правило, исполнимое решительно для всех.
Вставши от сна, читать "Отче наш" трижды, "Богородице Дево, радуйся" — трижды, и "Верую во единого Бога" — один раз. Затем, до обеда читать, по возможности всегда, и на пути, и на труде, Иисусову молитву, а при людях повторять мысленно "Господи помилуй". Перед обедом повторять утреннее правило.
После обеда до вечера вместо Иисусовой молитвы читать "Пресвятая Богородице, спаси мя грешного". Перед сном — опять утреннее правило.
Кто же не имеет времени, пусть совершает эти правила хоть на ходьбе, на постели, помня: "всякий призывающий имя Господне, спасется".
А имеющие время — пусть читают еще зачала из Евангелия, акафисты, псалмы. Малое же это правило — высокого достоинства: первая молитва, образец молитв, дана Господом; вторая — принесена архангелом с неба; в третьей — все догматы веры.
Знатным посетителям о. Серафим говорил много об их обязанностях к отечеству и вере, умолял их служить верно Церкви Христовой и блюсти Ее учение. Простолюдины кроме душевных скорбей шли к нему со своими несложными нуждами, и он не отказывал.
Однажды прибежал в обитель крестьянин, растрепанный, в отчаянии и, отыскав о. Серафима, упал в ноги и закричал: "Батюшка, у меня украли лошадь. Без нее семью нечем кормить. А, говорят, ты угадываешь!"
О. Серафим, ласково взяв его за голову, сказал: "Огради себя молчанием и иди в "такое-то" село. Подходя к нему, свороти с дороги вправо и пройди задами четыре дома. Войди в калиточку, отвяжи лошадь от колоды и выведи молча".
Лошадь нашлась.
Особенно доступен стал о. Серафим с 1825 года, когда он окончил свое затворничество.
Верстах в двух от монастыря издавна существовал родник, и близ него на столбике была икона св. Евангелиста Иоанна Богослова, почему и родник называли Богословским. О. Серафим всегда очень любил это место: в четверти версты стояла келлия одного умершего подвижника.
На это место и начал ходить старец, строение над родником возобновили; вокруг устроили гряды; старец работал, унизывая дно родника каменьями, которые сам собирал, и возделывая овощи. На берегу горы, у родника, поставили сруб, под который он укрывался во время жары. Он постоянно проводил тут все будничные дни, с 2 или 4 ч. утра, лишь на ночь возвращаясь в монастырь, в холщевом белом балахоне, камилавке, с топором в руке, с сумою, набитою каменьями или песком, на которых лежало евангелие — и на вопросы о суме, по св. Ефрему Сирину, отвечал: "Я томлю, томящего мя". Это место — "ближняя пустынька", а колодезь, чудесно открывшийся явлением Богоматери старцу — "колодезь о. Серафима".
По пути, и в обители, и в пустыньке — всюду ждало его множество народа. Его возвращение в келлию в дни причастия представляло необыкновенное зрелище. Он шел в мантии, епитрахили и поручах; народ, окружавший его, старался хоть взглянуть на него; но он не благословлял никого, и шел, весь погруженный в себя.
Также дивно было видеть уже прославленного чудесами, прозорливостью, даром благодати старца, согбенного, в убогой белой одежде, рубящим дрова или копающим гряды, подпираясь топором, с сумою с камнями на плечах. А иногда он покрывался выделанною кожею, и вспоминались слова ап. Павла: "Проидоша в милотех и в козиих кожах, в пустынех скитающеся, скорбяще, озлоблени, — их же мир не бысть достоин" (Евр. II, 37)