Русские поэты второй половины XIX века
Шрифт:
Если вы ищете здоровья в искусстве, вам не надо и заглядывать в произведения Фофанова. Я не знаю в русской литературе поэта более неровного, болезненного и дисгармонического. Ничего не стоит вышутить и обнаружить его комические стороны. Едва ли у него найдется и одно стихотворение, от первой до последней строки вполне выдержанное. Холодно или враждебно настроенный критик выберет из произведений Фофанова множество диких и нелепых стихов. Но рядом с ними встречаются проблески вдохновения высокого. Это – поэзия резких и мучительных диссонансов. Это – поэт городской, порождение тех самых безнадежных петербургских туманов, из которых вышли полубезумные и таинственные герои Достоевского. За каждым его вдохновением вы чувствуете смутный гул никогда не засыпающей столицы, похожий на бред. В сумраке белых ночей одиночество бедных меблированных комнат, которое доводит всеми покинутых людей до отчаяния, до самоубийства, декорацию грязных улиц Петербурга, которые вдруг, в известный час вечера, при известном оттенке туманной зари, смешанном с голубоватым отблеском электричества, делаются похожими на фантастический
Это где-нибудь на углу Большой Садовой, это самые прозаические магазины гостиного двора. Вообразите себе в будничной толпе, рядом с куплей и продажей, неожиданное явление чего-то вроде средневекового миннезингера – поэта с бледным, изможденным и страстно-мечтательным лицом. Как он верит в свое божественное назначение! Нужна сила, чтобы с таким забвением окружающей действительности проповедовать в современной петербургской толпе:
Вселенная во мне, и я в душе вселенной,Сроднило с ней меня рождение мое.В душе моей горит огонь ее священный,А в ней всегда мое разлито бытие.Покуда я живу, вселенная сияет.Умру, со мной умрет бестрепетно она:Мой дух ее живит, живит и согревает,И без него она ничтожна и темна.Попробуйте не согласиться с поэтом или осмеять его. Вполне безоружен и вполне неуязвим, он даже не поймет вашего смеха, и в том – его красота и цельность, что он не понимает возможности сомнения или комизма. Он говорит, как наивный ребенок и «как власть имеющий», как человек не от мира сего. Я согласен, что это нервные, если хотите, парадоксальные стихи. Но они выстраданы: в них есть трепет жизни. Это не идеально-совершенная, тонкая, филигранная работа лирика-эпикурейца, дилетанта-помещика. За каждый стих, за каждое, может быть, неумелое слово поэт заплатит всей своею кровью, нищетой и слезами, жизнью и смертью. Разве вы не чувствуете, что это человек искренний? Вот что пленительно! И Гаршин был искренним, говоря о своем сумасшествии, и Надсон, говоря о своей смерти. Может быть, это люди слабые и даже от слабости погибшие. Но они все-таки дали искусству что-то небывалое, что-то свое, они довели до последних пределов нашу современную скорбь и нашу потребность веры. Фофанов, подобно Гаршину, почти не знает людей, мало знает природу. Его картины однообразны: вечно «янтарные зори», «бриллиантовые звезды», «душистые росы», «белые ночи» – в сущности, довольно устарелый арсенал. Но ведь подобного лирика привлекает не сама природа, а то, что лежит там, за пределом ее. Как неловко он смешивает черты пейзажа, подмеченные где-нибудь на Черной речке и – в Новой Деревне, с фантастическими оттенками своего внутреннего мира, с царством фей. Все предметы, все явления для него в высшей степени прозрачны. Он смотрит на них как на одушевленные иероглифы, как на живые символы, в которых скрыта божественная тайна мира. К ней одной он стремится, ее одну он поет! В современной бездушной толпе это больше, чем мистик, это – ясновидящий. Нигде так не чувствуешь прелести весны, как в Петербурге. Надо прожить семь, восемь месяцев в душной комнате без воздуха, без солнца, без листьев, чтобы понять, какая это радость, какое умиление – наша северная весна. Городскую поэзию Фофанова можно бы сравнить с благоуханием только что распустившихся деревьев между стенами петербургских домов. Среди болезни, лихорадочного бреда, нищеты, спертого комнатного воздуха, тяжелого сплина, близкого к сумасшествию, вы чувствуете вдруг эту робкую, беспомощную ласку неумирающей поэтической молодости, вечной весны. У немногих счастливых и здоровых поэтов она кажется такой упоительной!
В. Тарланов
Из статьи «Христианские мотивы в поэзии К. Фофанова»
Самобытный эстетический опыт русской духовной лирики, начатый еще переводами византийской гимнографии, в более новое время, с поэзии Ломоносова, по-разному осваивался светскими поэтами самых различных направлений. Однако мы еще очень мало знаем об этой органической части поэтического наследия даже известных авторов.
Это тем более касается такого поэта, как Константин Михайлович Фофанов, значение которого в истории русской поэзии до сих пор еще явно недооценивается. Именем Фофанова его современники и позднейшие мемуаристы обозначили малый, но своеобразный и закономерный период в истории русской лирики: между «надсоновским моментом» (1887 г. – год смерти Надсона) и 1896 годом, временем «бури и натиска» русского символизма. Без Фофанова – необычайно популярного лирика этих 7 лет, поэта «с большим дарованием чисто художественного оттенка» (С. Надсон), высоко ценимого Чеховым, Толстым, Майковым, Брюсовым, Репиным, Лесковым, – сегодня нельзя понять смену поэтических эпох на рубеже XIX–XX столетий, невозможно уяснить себе связь золотого и серебряного века русской поэзии.
Свое художественное осмысление действительности юный поэт, переживший в 15–16 лет особенно сильное увлечение Библией, начал именно с эстетизации религиозного сознания: с библейской, в том числе и новозаветной, тематикой впервые вошел Фофанов в литературу. Евангельская тематика, будучи органической частью художественного мира Фофанова, разрабатывалась в трех направлениях, характерных для всего литературного процесса в России конца века, и вплотную была связана идейно-художественной эволюцией поэта. Большинство ранних стихотворений этой тематики было написано в духе романтической традиции, в соответствии с которой христианские образы и сюжеты интерпретировались как эстетически значимые уже в силу своего духовного содержания. В этом отношении неоромантическая эстетика Фофанова, его, как он говорил, «райского клира волшебные сказки» предельно сближены с позицией Жуковского, высказанной устами поэта Васко-де-Квеведо – героя поэмы «Камоэнс»: «Поэзия – небесной религии сестра земная. Светлый маяк, самим Создателем зажженный».
Первое стихотворение «Таинство любви», поэтически интерпретировавшее благовестие архангела Гавриила о воплощении Сына Божия, было написано Фофановым в традиционно-романтическом, возвышенном ключе и осмысливало это общеизвестное евангельское событие как торжество любви и смирения над деспотизмом карающего владыки. Последовавшее вслед за публикацией обвинение молодого автора в кощунственном, языческом осмыслении этой темы не имело под собой почвы и было основано на явном недоразумении. Достойны уважения собственное художественное осмысление двадцатидвухлетним поэтом-самоучкой различий в истолковании Божьего промысла ветхозаветной и новозаветной традициями и тонкая проницательность Фофанова в этом отношении.
Разрабатывая популярный христианский мотив странничества пилигрима во имя познания мудрости Божией (стихотворение «Долго я Бога искал в городах и селениях шумных…»), Фофанов решает его в полном соответствии с евангельской традицией. Бесприютные скитания в пространстве для него неотделимы от метания человеческого духа, и метафорический образ пути, в соответствии с христианской символикой, получает у Фофанова воплощение не только в горизонтальном контуре «пустынь», «городов», «селений», но и в эмпирических контурах вертикальной проекции: лирический герой, преисполненный «мучительной жажды лик его светлый увидеть», ищет Бога в «бедности мрачной подвалов», «в роскоши вышней чертогов», «в небе высоком и чистом», постигая тем самым сущностную иерархию мироздания. Мотив странничества и богоискательства в этом стихотворении разрешается в полном соответствии с Нагорной проповедью («Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», Матф., V, 3, 7), и в финале лирический герой «провидит Бога» «в сердце своем, озаренном любовью к несчастным и сирым».
Подобно Жуковскому, который в 1817 году писал: «Я бы каждое прекрасное чувство назвал Богом», Фофанов воспринимает как «божественный дар» и свое обостренное чувство красоты окружающего мира, когда «слух небесному внемлет» («Вечерняя дума – молитва моя»), и сладостное ощущение музыкальной гармонии, которая «найдет в раю невидимую связь с твоей душой» («Гармония»), и «восторги юности крылатой», я более всего – упоение «лазурным светом песнопений». Именно природа выступает не только основным источником творческого вдохновения поэта, но и импульсом его религиозного переживания. При этом нередко эстетизация пейзажа достигается через христианское мировосприятие природного явления как целенаправленного акта Творца:
Едва закат погаснет в небе алыйИ ляжет мрак на землю запоздалый,Как звездную свою эпитрахильНа спящий мир опустит Вездесущий,Чтоб усладить мучительную быльИ радостью наполнить день грядущий.Полнота мироощущения лирического героя, рожденная эстетическим переживанием, трактуется Фофановым в этом стихотворении как божественное милосердие, ниспосланное, чтобы просветлить, оживить душу, «поникшую от черных дум, сомнений и страха» («Милосердие»).
Небо и земля как полюсы христианской модели мира, полюсы макро– и микрокосма в метафорической системе Фофанова легко сливаются с ключевыми символами романтического мироощущения. Вместе с тем лирический герой неоромантика Фофанова хорошо осознает не только разлад своих грез с действительностью, но и собственную трагическую раздвоенность. Он носит в своей душе рядом фатально несоединимые «небо» и «землю»:
Небеса мои там, где сиянье зариНочь слепая не смеет задуть и спугнуть.Где воздвигнуты Правды святой алтари,Вьется там мой излучистый путь.А могила моя, – где безгрешный ХристосПроходил с грустной думой на светлом челе.А страданья мои с ядом горя и слезНа оплаканной Богом земле.