Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Потапчук И. В.

Относительно знакомства Сапожкова с Дмитриевой я допускаю, что в первое свидание их шел разговор о разных разностях, не идущих к делу. Между прочим, Дмитриева намекнула о своем намерении произвести выкидыш. Сапожков начал ее лечить; но когда ей понадобился острый зонд, он отказался ехать за ним в Москву, и затем последовал консилиум, происходивший, по всей вероятности, 26 октября, и после которого ей стали давать различные плодогонные средства: янтарные капли, спорынью, души. Но прежде чем разбирать годность этих средств для предположенной цели, надобно вникнуть в положение доктора, когда его призывает больная и обращается к нему с подобным предложением. Оно обыкновенно делается не открыто, а намеками, сначала весьма отдаленными; затем больная открывает врачу, что ужасно страшится последствий своей беременности и что она поэтому желает освободиться от плода. Как в этом случае поступить врачу? Пойти и донести начальству? Но его после этого ни в один дом не пустят, если он вздумает разглашать все тайные, может быть, даже мимолетные желания, которые сообщают ему больные. Да и кем он явится к начальству? Доносчиком без всяких доказательств. Мало того, он не может это сделать еще и потому, что связан

клятвою, отбираемою от каждого врача по окончании курса,— клятвою, которая обыкновенно пишется на латинском языке на обороте каждого диплома и где, между прочим, говорится: «Обещаюсь все тайны семейные хранить, никогда не злоупотребляя выраженным мне доверием». Во-вторых, врач ко всякому заявлению больного должен прежде всего отнестись критически и разобрать в точности, нет ли достаточных поводов к приведению в исполнение заявленного ему желания; он не может знать заранее, какие будут роды, не будут ли они происходить при таких условиях, когда понадобится врачу самим законом предоставленное право уничтожить плод в утробе матери. Спрошенный на суде эксперт говорил присяжным, что когда видно, что ребенок не может остаться живым и сама мать умрет от этих родов, тогда врач имеет полное право преждевременно извлечь ребенка из утробы при помощи оперативных средств. Затем, врач становится иногда в такое положение. Ему говорят: «Я больна, роды у меня обыкновенно бывают мучительные, мне страшно, я боюсь их, помогите! Что мне делать? Я не могу их вынести». Донос был бы немыслим. Увещевать больную, что это невозможно, что это грех — лишняя трата времени. Сказать, что я вас брошу, что я не возьмусь за это дело — непрактично, нечеловечно, так нельзя поступать с женщиной, которая убита, находится в отчаянии, в таком отчаянии, что готова решиться на все. Лучший способ есть избранный в настоящем деле Сапожковым, то есть говорить больной: теперь не время, посмотрим, увидим. А время, между тем, уходит; пройдет один месяц, два месяца — всегда будет надежда на то, что у женщины, в особенности у женщины увлекающейся, характер мыслей изменится, дурь пройдет и в одно прекрасное утро она отправится куда-нибудь на богомолье. Есть сотни способов спасти ребенка, кроме доноса. Каждый благородный врач, верный благоразумию и принятой им присяге, не может поступить иначе. Так поступил Сапожков, и потому образ его действий самый простой, самый естественный.

Что касается до душей, то Дюзинг ничего о них не знал, и об употреблении их Сапожковым имеется показание одного Битного-Шляхто. Но это показание не проверено. Притом опасность от этого средства обусловливается продолжительностью употребления его, а в данном случае оно употреблялось только в течение двух недель, и результата никакого не последовало. После консилиума Дюзинг имел будто бы с Сапожковым разговор о спорынье, но если и действительно Дюзинг советовал употребление этого средства, то это вследствие того, что по освидетельствовании он нашел у Дмитриевой бели в таком размере, что радикальное прекращение их представлялось необходимым, а для того он присоветовал употребить спорынью как лекарство, рекомендуемое в подобных случаях многими медицинскими авторитетами и в том числе Эстерлайном. Затем, в квартире Дмитриевой не было найдено ни одного рецепта плодогонного медикамента, который был бы прописан Дюзингом. Притом спорынью можно найти во всякой лавочке, так как собирание ее не представляет никакого затруднения, и всякая деревенская баба знает ее употребление. Когда Дюзинг свидетельствовал Дмитриеву во время консилиума, она до такой степени настойчиво требовала от него произведения выкидыша, что он решил более никогда не бывать у нее и в этом смысле дал ответ Кассель, которая за ним приехала. Если Сапожков не сделал того же самого, то вследствие причин весьма понятных: во-первых, он потратил свое время и труды и не получил за них никакого вознаграждения, и во-вторых, потому что если бы он ее оставил, то она обратилась бы к первой повивальной бабке или сама проколола бы себе околоплодный пузырь.

Между тем время шло, и дело приближалось к концу. Мать зовет ее с собою в Москву; Дмитриева обещает приехать после, и у ней начинаются схватки. Требования делаются все настойчивее и настойчивее, так что, наконец, Сапожков наотрез отказывает ей в исполнении ее желания, объясняя, как показывает Дмитриева, что у него руки не поднимаются. Она говорит, что он отказал ей по недостатку мужества, но едва ли, господа, с этим можно согласиться. После этого, по ее словам, она решается поручить себя Карицкому, который исполняет ее желание. Затем все дело забывается, и уже через два года завеса, его прикрывавшая, была поднята рукой Дмитриевой, открывшей преступление и оговорившей при этом Дюзинга, Сапожкова и Карицкого.

Вы можете обвинить их, если у вас есть на то другие соображения, потому что вы судите по совести. В вашей власти стать на ту или другую точку зрения, но мое мнение таково, что верить одному оговору Дмитриевой нет никакой возможности. Я надеюсь, господа присяжные заседатели, что прежде чем разрешить вопрос о виновности или невиновности подсудимых, вы помолитесь Богу, который вам поможет разрешить эту весьма трудную и тяжелую задачу.

Защитник врача Сапожкова присяжный поверенный Городецкий заметив, что хотя в настоящем процессе интересы общественного мнения сосредоточены на двух главных действующих лицах этого процесса — Дмитриевой и Карицком, но это не дает права оставить деяния остальных подсудимых без детального обсуждения, тем более, что преступление, в котором обвиняется Сапожков, несравненно серьезнее тех преступлений, даже взятых вместе, в которых обвиняются главные лица процесса, приступил к разбору главных пунктов обвинения против Сапожкова, основанных, по его мнению, не столько на фактических данных, сколько на неясных показаниях двух-трех человек и главным образом на оговоре Дмитриевой. Верно лишь то, что Сапожков, находясь под влиянием неотступных просьб Дмитриевой и, может быть, искренно думая, что его начальник, Дюзинг, в руках которого была его карьера, желал только того, чтобы он постепенно отговорил Дмитриеву от ее решения и лишь облегчил ее страдания,— для этого прибегнул к обману и пользовался им до тех пор, пока Дмитриева не догадалась об этом и не начала упорно настаивать на произведении выкидыша, и Сапожков очутился в положении человека, вынужденного объявить, что у него не поднимается рука на такое дело. Показания Битного-Шляхто представляются защитнику маловероятными и несогласными с действительностью. В большей части показаний Дмитриевой против Сапожкова заключается не столько клевета, сколько преувеличение действительности. В действиях подсудимого Сапожкова нет элементов преступления — нет ни преступного намерения, ни злой воли, ни преступного действия. Наконец, для преступления, в котором обвиняется Сапожков, нет мотива. Единственный мотив, который можно было бы предположить,— это корыстная цель, получение денег от Дмитриевой. Но если бы Сапожков действительно получил много денег от Дмитриевой за участие в преступлении, за лечение ее детей, за бессонные ночи, которые он проводил у ее постели после произведенного у ней выкидыша, об этом было бы заявлено здесь на суде. Между тем на суде не было ни от кого слышно об этом обстоятельстве, даже сама Дмитриева ничего об этом не говорила. Поэтому защитник остается в полной уверенности, что присяжные заседатели оправдают Сапожкова.

Защитник Кассель кандидат на судебные должности Киреевский начал с объяснения, ввиду замечания товарища прокурора, почему он входил в комнату подсудимого Карицкого: одна дама, знакомая Карицкому, просила передать Карицкому завтрак, вот он и вошел. Ему неприятно, что из-за такой пустой причины прокурор дозволяет себе инсинуации и бросает в него комом грязи. Пусть лучше этот ком грязи останется на руках того, кто его бросил. Далее защитник перешел к защите Кассель и доказывал, что Кассель не знала о беременности Дмитриевой. Желая покрыть позор своей госпожи, она отнесла и подбросила ребенка — в этом ее вина. Но она это сделала из доброго побуждения, и за него едва ли ее можно обвинять. Затем стороны еще раз обменялись возражениями.

После заключительной речи председательствовавшего на разрешение присяжных заседателей было поставлено 20 вопросов (15 — по делу о вытравлении плода у Дмитриевой, 4 — по делу о краже процентных бумаг и 1 — об именовании Дмитриевой чужой фамилией), на которые присяжные заседатели после двухчасового совещания вынесли отрицательные ответы. Таким образом все подсудимые были оправданы.

Один из самых выдающихся процессов первой эпохи нового суда. Обвинялась в подлогах, мошенничестве, растрате чужого имущества дочь наместника Кавказа, фрейлина высочайшего Двора, баронесса Прасковья Григорьевна Розен, в монашестве Митрофания.

Две недели тянулось в суде это дело, в течение которых по Указу Святейшего Синода в московских церквах ежедневно служились молебны «О даровании игуменье Митрофании силы перенести ниспосланное ей испытание». Но голос церкви не проникал через тяжелые стены судебного здания — там раздавались голоса иных проповедников, бичевавших служителей церкви за их лицемерие.

За залом суда, в котором проходил процесс, впоследствии в судейском обиходе укрепилось название «Митрофаньевского». Материалы процесса запрашивались для ознакомления из-за границы.

ДЕЛО ИГУМЕНЬИ МИТРОФАНИИ

Заседание Московского окружного суда с участием присяжных заседателей, 5 —19 октября 1874 г.

По обвинению в подлогах, мошенничестве, в присвоении, растрате чужого имущества и в соучастии в этих преступлениях суду преданы: начальница Московской Епархиальной Владычне-Покровской Общины сестер Милосердия и Серпуховского Владычного монастыря игуменья Митрофания, Московский 2-й гильдии купец Павел Васильевич Макаров, Серпуховской 2-й гильдии купец Алексей Платонович Махалин, зубной врач Лев Данилович Трахтенберг и временно сапожковский купец Яков Григорьевич Красных.

Заседание открыто 5 октября 1874 года в Московском окружном суде по первому уголовному отделению под председательством П. А. Дрейера. Обвиняют прокурор г. Жуков и товарищ прокурора А. Д. Смирнов. Поверенные гражданских истцов: от купца Лебедева — доктор уголовного права присяжный поверенный А. В. Лохвицкий, от Солодовникова и Медынцевой — присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, от малолетних Солодовниковых — присяжный поверенный М. Ф. Громницкий, от Тицнер — присяжный поверенный С. В. Алексеев и гражданский истец Ушаков. Защищают: игум. Митрофанию — присяжный поверенный С. В. Щелкан и присяжный поверенный С. С. Шайкевич, Макарова — Л. Г. Харитонов, Махалина — присяжный поверенный В. М. Пржевальский, Трахтенберга — присяжный поверенный князь В. А. Кейкуатов, Красных — г. Френкель.

Преступная деятельность игуменьи Митрофании и деятельность остальных подсудимых вращается около трех лиц: Лебедева, Медынцевой и Солодовникова, почему материал предварительного и судебного следствий группируется в 3 отдела:

Данные предварительного следствия, как их передает обвинительный акт, заключаются в следующем:

По делу Медынцевой. 30 марта 1873 года Московский сиротский суд уведомил прокурора Московского окружного суда, что в сиротском суде учреждена опека над имением и личностью почетной гражданки Прасковьи Ильиничны Медынцевой и что 23 февраля 1873 года один из опекунов Медынцевой, Гатцук, донес сиротскому суду, что, согласно заявлению почетной гражданки Медынцевой, ею, по убеждению опекуна Макарова, явившегося к ней с нотариусом Подковщиковым, подписано 13 февраля признание долговых обязательств на сумму 150 тысяч рублей, но так как она, Медынцева, никаких векселей не выдавала, то и просит считать это признание ее от 13 февраля недействительным. Вытребовав объяснения от опекунов Макарова и Гатцука, сиротский суд нашел, что в действиях опекуна Макарова усматривается вымогательство от Медынцевой признания ею долговых обязательств и вовлечение ее путем обмана в невыгодные сделки, почему и передал дело на распоряжение прокурора окружного суда.