Шрифт:
Речка Полуденная течет по самой границе Европы и Азии. В иных местах она скатывается с болотистого хребта, будто малолетний седок с потной спины лошади, вертится возле увалов по логам, кое-где и буровит хребет, дырявит камень.
На речке Полуденной стоит поселок Промысла. Раньше он назывался Кресто-Воздвиженские промысла, но в силу революционных преобразований первая половина наименования отмерла. Кресто-Воздвиженские промысла принадлежали когда-то баронессе Полье-Варваре Бутэра-Родали, и на них добывали золото приписные крестьяне и каторжники. Крепостной парнишка Попов
Первый русский алмаз был жалован императрице в день именин, и баронесса Полье Бутэра за это сделалась графиней, о судьбе же Попова ничего не известно.
Больше чем столетие история первого русского алмаза никого не занимала.
После Отечественной войны, в силу занявшейся «холодной войны» и прочих необходимостей, в стране возникла потребность в алмазах — тогда и вспомнили о Попове и о Промыслах. Началась добыча уральских алмазов, но как открыли алмазы в Якутии, работы на Урале стали свертываться, и когда я приехал в Промысла, поселок, было воспрянувший из забытья, снова впадал в спячку.
А приехал я в Промысла с намерением собрать материал и написать книжку, и не просто книжку, но непременно приключенческую — о катале Попове и первом русском алмазе. Тогда я еще неискушен был в литделах и думал, что все могу написать — хоть приключение, хоть комедию, хоть роман.
Ничего, конечно, у меня не вышло и выйти не могло. Сама история первого русского алмаза оказалась столь по-русски безалаберно запутанной, туманной, что уже отдавала небылью. Семеро или восьмеро зеленобородых стариков заявили, бия себя в грудь кулаком, что это они нашли первый русский алмаз, и требовали за такое дело себе особой «пензии». Затем самый сердитый дед опроверг и стариков, и себя, сказавши, что никакого Попова он и слыхом не слыхивал, и что старики эти зря на пензию набиваются, хотят государство охмурить. Вовсе этот алмаз Ермачиха нашла в зобе у курицы. Ермачиха же давно померла, и знать никто ничего не может…
Тут я решил плюнуть и на алмаз, и на Ермачиху, и на дедов сивых, и на приключения всякие да и податься домой.
Председатель поссовета, тихий больной мужик, из тех, кто по нездоровью только и соглашался на эту должность и маленькую зарплату, обещал прихватить меня наутре с собой до станции Теплая Гора, и я остался ночевать в поссовете.
Председатель готовил на городскую сессию доклад о жизни и достижениях вверенного ему поселка, сидел под лампочкой за столом, тужился умом, чтобы вспомнить разные цифры, шелестел бумажками, я лежал на газетах возле старой железной печки на полу и слушал ветер за окном.
Была уже поздняя осень. Ветер на улице ревел, стучал там чем-то и время от времени, ровно бы из ружья мелкой дробью, хлестал по стеклам.
В поселке ни звука, ни огонька. Геологическая экспедиция, на время оккупировавшая Промысла, унялась, перестали рычать под окнами буксующие машины, орать и материться вербованные в конторе, что располагалась в нижнем этаже поссовета.
Дом
Я уже задремал возле печки, председатель все писал чего-то, уткнувшись очками в бумагу, и без передыху смолил махорку, как вдруг внизу хлопнула дверь и послышались шаги на деревянной скрипучей лестнице. Потом кто-то скребнул по двери ногтями, нашаривая скобу. Председатель перестал писать, поднял голову, я тоже открыл глаза и уставился на дверь.
Было уж примерно час или два глухой, непроглядной осенней ночи. Председатель открыл рот, собираясь, должно быть, сказать: «Кого там лешаки в такую пору?..» Но не успел он ничего сказать. Створка филенчатой двери распахнулась, и на пороге возник человек с топором на сгибе локтя, в мокрой телогрейке и в мятой, затасканной кепке.
Он стоял у двери, промаргиваясь на свет. Мы оба глядели на него. Топор и топорище были в крови, лицо человека, руки и штаны тоже были в крови.
— Здорово, начальник! — сказал человек и, взявши топор в руку, пошел к столу. Председатель даже не отшатнулся к окну. Он сидел выпрямившись, и только руки его медленно сползали со стола, да почему-то очки спали с одного уха и висели на одной дужке вдоль лица. Я как лежал на газетах, так и лежал, не в силах ни шевельнуться, ни вскрикнугь, подбирая под себя ноги.
— Вот! — сказал человек и положил на стол, прямо на бумажки председателя, на доклад его о достижениях поселка Промысла, окровавленный топор. — Ну, чего смотришь? Офонарел? — насмешливо спросил человек и по-хозяйски поправил на председателе очки. — Арестовывай меня давай…
— Ч-чего?
— Арестовывай, говорю! — Он огляделся, заметил меня и захохотал: — А-а, духарики! Нагнал на вас морозу?! Кто будешь? — ткнул он в меня пальцем. На ногтях я увидел кровь, еще не черную, не обсохшую.
— Ли-литработник. — Он не понял. Это я заметил по его лицу, переставшему улыбаться. — Газетчик я.
— А-а, газетчик, — снова заулыбался человек. — Брешете вы все в своих газетках. Закурить не найдется?
Я поспешно сунул ему пачку сигарет. Прежде чем взять сигарету, незнакомец глянул на руки:
— Ат, падла! Кровины, как из барана! Пойду руки вымою. Умывальник на лестнице видел…
И он ушел. А у меня в голове такой пустяшный вопрос возник: «Как он умывальник в темноте увидел?»
Председатель все сидел оторопелый. Но вот быстро глянул в распахнутую дверь, цапнул обеими руками топор и сунул его себе под ноги, наступил на него.
За дверью бренчал рукомойником, отфыркивался человек. Он громко высморкался под конец и возник в свету умытый, поискал чем бы утереться.
— Там! — показал председатель в дверь. — Там полотенце.
— Да я видел, — буркнул незнакомец. — Марать не захотел. Газету подержанную давай.
Газеты были у меня под головой. Я поспешно протянул ему подшивку, скрепленную лучинкой и веревочками. Незнакомец глянул на заголовок газеты, отодрал штуки три сверху. Утер сначала лицо, затем руки, сунул мокрую газету в печь и еще о зад штанов повытирал руки.