Русский дневник
Шрифт:
Мы покинули стадион «Динамо», поскольку мне еще надо было написать статью в «Трибюн» для Джо Ньюмена, а Капе - снова отправиться на улицы, чтобы немножко пощелкать. На полпути у нас лопнула шина, и нам пришлось пойти пешком. Капа затерялся в толпе, и увидел я его очень нескоро. А я наконец добрался до бюро «Трибюн», написал свой материал и отправил цензору.
Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице «Националь». У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь перед Кремлем. Отсюда мы наблюдали почти постоянные вспышки салюта и весь вечер слышали артиллерийские залпы. Площадь была одной сплошной массой народа. Наверное, миллионы людей двигались
Была уже поздняя ночь, когда мы еле пробились сквозь толпу обратно в гостиницу. Но еще многие сотни тысяч людей бродили по улицам, глядели на огни и электрические панно.
Я пошел спать, а Капа отложил в сторону сотни своих катушек с пленкой, достал негативы и, когда я лег спать, все еще просматривал их на свет, отчаянно ругаясь, что все сделано плохо. Он обнаружил, что одна из камер, которую он все время использовал, немного засвечивала пленку, и подумал, что все его пленки, вероятно, испорчены. Это не сделало его счастливым человеком, и я так пожалел его, что решил не задавать ему завтра утром ни одного интеллектуального вопроса.
У нас уже оставалось очень мало времени, но мы еще многое хотели бы сделать. Например, встретиться с русскими писателями, которых, когда мы только приехали, не было в городе - кто на Черном море, кто в Ленинграде, кто за городом. Еще мы хотели сходить в театр, на балет, посетить балетную школу. Капе нужно было сделать много снимков. Каждый день или через день мы звонили в ВОКС и спрашивали, прояснилось ли что с нашими снимками, поскольку это стало уже нас беспокоить. Мы не могли получить никакой информации о том, что нам придется делать с фотографиями, но знали, что необходимо будет писать какое-то заявление. К нам не поступало никакой информации, за исключением того, что вопрос решается. А тем временем ящики в нашей комнате наполнялись кассетами и лентами проявленной пленки…
Москва вступала в зиму. Открывались театры, должны были начаться балетные представления, в магазинах стали продавать толстую, подбитую ватой, одежду и войлочную обувь специально для зимы. На улицах стали появляться дети в шапках-ушанках и с меховыми воротниками на пальто из плотной ткани. В американском посольстве электрики деятельно меняли проводку во всем здании. Прошлой зимой проводка перегорела, и без привычных электронагревателей всему посольскому составу пришлось работать в пальто.
Мы были приглашены на ужин в дом, где жили пятеро молодых американских офицеров из военного атташата. Это был очень славный ужин, но живут они здесь не очень хорошо, потому что даже более, чем другие, ограничены в передвижениях, да и вести себя должны осторожнее других. Я допускаю, что за русским военным атташе в Америке тоже пристально следят. Перед их домом стоит милиционер в форме, и всякий раз, когда они выходят из дому, их сопровождают невидимые преследователи.
Мы сели ужинать с американскими офицерами в приятном доме и ели американскую еду: баранью ногу с зеленым горошком, вкусный суп, салат, мелкое печенье и черный кофе. И мы подумали, как четыреста лет назад, может, в таком же, как этот, доме сидели над своим портвейном британские и французские офицеры в красных с золотом мундирах, в то время как снаружи перед воротами их охранял русский стражник со шлемом на голове и пикой в руке. Все это, кажется, не очень изменилось с тех пор.
Мы, как и все туристы, съездили в маленький городок Клин, который находится в семидесяти километрах от Москвы, чтобы посетить дом Чайковского.
Он сказал:
– Мы хотим в доме Чайковского все сделать так, чтобы казалось, будто он только что вышел погулять и скоро вернется.
Этот старик живет в основном в прошлом. Он говорил о музыкальных гигантах так, словно все они живы, - о Мусоргском, о Римском-Корсакове, о Чайковском и об остальных из этой великой группы. И действительно, в доме очень чувствовалось присутствие композитора. Фортепиано настраивается, и раз в году на нем играют. Играет на нем самый лучший пианист, а музыку записывают на пленку. Племянник, г-н Чайковский, сыграл немного для нас.
В библиотеке мы посмотрели рукописи. Ноты нацарапаны на бумаге, с большой поспешностью пересекают нотные линейки, а целые куски просто перечеркнуты. На некоторых страницах оставлено только восемь тактов, остальное же вычеркнуто карандашом. После мы взглянули на рукописи других композиторов - аккуратно написаны чернилами, ни одна нота не зачеркнута. Но Чайковский писал так, как будто каждый день, каждая нота могли оказаться последними. Он спешил записать свою музыку.
Позже мы сели в саду со стариком поговорить о современных композиторах, и он с грустью сказал:
– Люди компетентные - да; хорошие ремесленники - да; честные и интеллигентные - да; но не гении, не гении.
– И посмотрел на сад, где каждый день, зимой и летом, гулял Чайковский, закончив работу.
В этот приятный дом пришли немцы и сделали из него гараж, а в саду танки разместили. Но племянник успел до прихода немцев убрать ценные рукописи в библиотеку, спрятал картины и даже фортепиано. А теперь все возвращено - это необыкновенное место, куда часто приезжают люди. Из окна домика хранителя послышались звуки фортепиано - фальшиво играл ребенок, и странное и страстное одиночество безумного маленького человечка, жившего исключительно для музыки, наполнило сад.
У нас оставалось очень мало времени. Мы были издерганы. Мы бросались от одного к другому, стараясь увидеть все за несколько последних дней. Мы посетили Московский университет, и студенты были похожи на наших. Они собирались в залах, смеялись, носились из класса в класс. Они ходили парами, юноша и девушка, как ходят и наши. Во время войны в университет попали бомбы, но студенты восстановили его, пока шла война, поэтому он не закрывался.
Начались балетные спектакли, и мы ходили их смотреть почти каждый вечер - это был самый замечательный балет, который мы только видели. Спектакль начинался в 7.30 и продолжался до начала двенадцатого. В нем принимало участие огромное количество действующих лиц. Коммерческий театр не может себе позволить содержать такой балет. Исполнение, выучку, декорации и музыку нужно субсидировать, иначе они не могут существовать. Окупить подобную постановку продажей билетов просто невозможно.