Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Книга первая
Шрифт:
Но вернемся к душе щеголя. Если таковая существует, то вся она полна и очарована только собой. Читаем:
Из постели к зеркалу одним вспрыгнешь скоком,Там уж в попечении и труде глубоком,….волос с волосом прибираешь к чину:Часть над плоским лбом торчать будут сановиты,По румяным часть щекам, в колечки завиты,Свободно станет играть, часть уйдет на темяВ мешок. Дивится тому строению племяТебе подобных. Ты сам, новый Нарцисс, жадноГлотаешь очми себя…Пояснения сатирика к тексту отличаются бытописательской точностью. Так, мы узнаем, как именно убирает щеголь свои волосы: “Для того убору вскинет на плечи тонкую полотняную занавеску, которая в то время обыкновенно вздевается, чтоб остеречь платье или рубашку от пудры, что на волосы сыплется”; как мода “разделяет волосы убранные – на три доли: часть обыкновенно над лбом, коротенько обрезав, гребнем торчит, часть свободно играет, завиты в колечки, и большая часть к темю, связав тесьмою, вкладывается в черный тафтяной мешок, который висит на спине”. Примечательно, что Кантемир вновь и вновь возвращается к уже знакомому нам щегольскому кредо. Франты, пишет он, “всю свою славу в убранстве ставят”, и прибавляет: “Умный человек презирает внешнюю и об одной внутренней украсе печется”. И сравнивает щеголя с самовлюбленным Нарциссом (что в дальнейшем станет хрестоматийным): “Ты и сам, как Нарцисс, не можешь на себя наглядеться, жадно в зеркале своем смотришь и любуешься”. Далее о том, с какими нечеловеческими усилиями сопряжено обувание петиметра:
Нога жмется складноВ тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,В две мозоли и тебе краса становится;Избит пол, и под башмак стерто много мелу.Деревню взденешь потом на себя целу.Говоря современным языком, слуге следовало очень сильно поднапрячься, чтобы втиснуть ногу хозяина в модную тесную обувь. Для этого приходилось отчаянно бить ногой об пол, отсюда “избит пол”. А поскольку от таких ударов туфля начинала скользить по паркету, то, во избежание сего, подошву натирали мелом. Не по размеру подобранный башмак обойдется щеголю в пару мозолей, а его слуге – изрядной толикой пота.
Подчеркивается и баснословная дороговизна модных нарядов – слова “деревню взденешь на себя целу” Кантемир прокомментировал так: “Взденешь кафтан пребогатый, который стал тебе в целую деревню. Видали мы таких, которые деревню свою продавали, чтобы сшить себе уборный кафтан”. А выбор подобающего наряда – дело для вертопраха архиважное, это целая наука:
Не столько стало народ римлянов пристойноОсновать, как выбрать цвет и парчу и стройноСшить кафтан по правилам щегольства и моды:Пора, место и твои рассмотрены годы,Чтоб летам был сходен цвет, чтоб, тебе в образу,Нежну зелень в городе не досажал глазу,Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело.
Ну, как не отдать тут должное тонкой кантемировской иронии: Вергилий в “Энеиде” писал, что на “организацию римского племени” положили жизни много славных героев; франту же требуется еще больше труда для того, чтобы подобрать ткань для платья – “чтоб летам был сходен цвет”, то есть подходил по возрасту, шел бы к лицу. “Щегольские правила требуют, – поясняет сатирик, – чтоб красный цвет, а наипаче шипковый не употреблять тем, коим двадцать лет минули, чтоб не носить летом бархат, а зимой тафту, или в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет только в поле приличен”.
Нелишне отметить, что в Европе до XVIII века цвет платья был по существу социально маркирован: низшие слои общества ограничивались скучными блеклыми цветами. А вот представители высших классов носили яркие цвета, сделанные при помощи дорогих красителей. Американский психолог одежды Элизабет Харлок говорит о любопытной закономерности – человек, который стремится заявить о себе, имеет тенденцию носить броское цветастое платье. И хотя в XVIII веке на Западе яркие цвета были запрещены в угоду бледным тонам и пудре, русские щеголи, желая привлечь к себе внимание, предпочитали пестрые костюмы. Об этом пишет в своих “Записках” граф Иоганн Эрнст Миних, отмечавший, что “даже седые старики в те годы… не стыдились наряжаться в розовые, желтые и попугайные цвета”.
Если верить Кантемиру, то каждый уважающий себя русский франт знал строгие “правила щегольства и моды”, а именно:
что фалды должны тверды быть, не жидки,В пол-аршина глубоки и ситой подшиты,Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;Каков рукав должен быть, где клинья уставить,Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;В лето или осенью, в зиму и весноюКакую парчу подбить пристойно какою;Что приличнее нашить: сребро или злато.Заключает рассказ о щеголях отягощенная инверсиями, трудная для восприятия фраза:
Но те, что на стенах твоей на пространой салыВидишь надписи прочесть труд тебе немалый.В переводе на современный язык это означает: невежественному франту трудно прочесть даже краткие надписи на стенах зала.
Невеждам в сатирах противопоставлен Петр II. Его фигура вырастает до небес. Перед нами ревностный поборник просвещения, он уподобляется самому покровителю искусств, богу Аполлону (“тщится множить жителей парнасских он сильно”). Стоит ли говорить, от сего панегирика до реальности – дистанция огромного размера. На самом же деле российские музы и блистательный Антиох Кантемир ничем не одолжены капризному, погрязшему в удовольствиях и щегольстве непросвещенному юнцу на троне. Это при нем, Петре II, позиции облеченных властью “презирателей наук” только упрочились (добрая треть царедворцев в то время были неграмотными). Именно при его Дворе благоденствовали такие вот щеголи медоры, сластолюбцы, ничтожества и пустельги, да и сам коронованный отрок едва ли не принадлежал к их числу.
Вертопрах, любовью исправленный. Иван Долгоруков
так поэт Антиох Кантемир отозвался о любимце императора-отрока Петра II, обер-камергере, светлейшем князе, майоре гвардии Иване Алексеевиче Долгорукове (1708–1739). Кантемир знал, о чем говорил, ибо приятельствовал с князем Никитой Трубецким, пострадавшим от самоуправства сего фаворита. Князь Михаил Щербатов рассказал: “Слюбился он [И. А. Долгоруков – Л.Б], иль лутче сказать, взял на блудодеяние себе и между прочими жену к[нязя] Н. Ю. Т[рубецкого], рожденную Головкину, и не токмо без всякой закрытности с нею жил, но при частых выездах у к[нязя] Т[рубецкого] с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицера кавалергардов, имеющего чин генерал-майора, и с терпением стыд свой от прелюбодеяния своей жены сносящего. И мне самому случалось слышать, что, единожды быв в доме сего князя Т[рубецкого], по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко, и естли бы… сему не восприпятствовал[и], то бы сие исполнено было”.
Однако и эта, и другие проказы временщика легко сходили ему с рук, благодаря заступничеству венценосного друга.
Чем же заслужил Иван Алексеевич монаршую любовь и покровительство? Ответ на вопрос может дать сама жизнь князя Долгорукова. Потомок Рюриковичей, который знатностью рода мог поспорить с самими Романовыми, князь был на семь лет старше Петра II, и можно представить, что значила компания “знающего жизнь” девятнадцатилетнего молодца для царственного отпрыска. Тем более, что в манерах Ивана сквозил столь притягательный для отрока Петра заграничный лоск. Ведь отрочество и раннюю юность Иван провел в Варшаве, куда его дед, блистательный дипломат Григорий Федорович Долгоруков, получил назначение посланника при Дворе короля польского и курфюрста саксонского Августа II Сильного. Там господствовали галломания и утонченный политес. Причем пример задавал сам Август II, изощренный в модах и любовных утехах (по некоторым подсчетам, у него было свыше шестисот метресс) и снискавший славу истинного петиметра.