Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Книга вторая
Шрифт:
Назначая забавником еврея, ведал ли Петр о давней традиции изображать шута, равно как и иудея, отрицателем Бога? Причем образы эти подчас замещали друг друга. Ведь в патристике евреи иногда отождествлялись с шутами, да и в средневековой иконографии они представлены буффонами, глумящимися и насмехающимися над мучимым Христом. По логике таковых ревнителей благочестия, шута и еврея объединяло то, что оба они погрязли в грехе, оба заправские мошенники, оба похотливы и обладают повышенной сексуальностью. И в визуальном искусстве той поры буффон и иудей облачены в одинаковую (и дьявольски отвратительную) одежду, в том же головном уборе, и несут в себе все внешние атрибуты демонизма. Характерно, что на картине Иеронима Босха “Корабль дураков” один из шутов наделен характерным еврейским символом. А в Московии XV века, во время расправы над так называемыми “жидовствующими”, церковные ортодоксы наряжали их скоморохами и со словами: “Се есть сатанинское воинство” – возили по новгородским улицам. Впрочем, русский царь был сам главным шутником эпохи и если даже был наслышан о подобных аллюзиях, ему не было решительно никакого дела до мнения оголтелых поборников старины – он издевался над ними и… грубо вышучивал.
А вот широчайшая эрудиция Петра Дорофеевича самодержца и впрямь покорила. Новоявленный шут свободно говорил на испанском, итальянском, французском, немецком, голландском и португальском языках. Был весьма сведущ в вопросах религии: цитировал наизусть целые главы из Священного Писания и вел с монархом бесконечные богословские дебаты. Пользуясь схоластической богословской казуистикой и риторическими приемами, он подводил свои суждения к неожиданным смешным умозаключениям, что особенно импонировало Петру. Находившийся при русском Дворе голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц вспоминает: “Я услышал спор между монархом и его шутом Лакоста, который обыкновенно оживляет общество… Дело было вот в чем: Лакоста говорил, что в св. Писании сказано, что “многие придут от востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом”; царь опровергал его и спрашивал, где это сказано?”. Тот отвечал, в Библии. Государь сам тотчас побежал за Библией и вскоре возвратился с огромною книгою, требуя, чтобы Лакоста отыскал ему то место; шут отозвался, что не знает, где находятся эти слова. “Все вздор, там этого нет”, – отвечал государь. В этом диспуте прав, однако, оказался Лакоста, ибо он привел по памяти слова Иисуса из Евангелия от Матфея (Матф. 8:11). Смысл сего пророчества в том, что языческие народы признают учение Христова, а Израиль, то есть еврейский народ, христианства не примет. Сам же Петр Дорофеевич Лакоста в 1717 году принял православие.
А потому трудно даже предположить, что шут пытался приобщить Петра I к иудейской вере, как об этом рассказывает в своей повести “Еврей Петра Великого…” (2001) израильский писатель Давид Маркиш. Он рисует фантастическую картину:
Лакоста, Шафиров, Дивьер и откупщик из Смоленска Борух Лейбов вместе празднуют Песах и побуждают русского царя надеть на голову ермолку, что Петр, кстати, без колебания делает. Понятно, что в исторической беллетристике позволительно, чтобы, как поется в песне Булата Окуджавы, “были дали голубы, было вымысла в избытке”, но с действительностью это – увы! – никак не сопрягается. Сомнительна не только эта сцена, но и само существование в Петербурге начала XVIII века какой-то особой еврейской партии, покровительствующей своим соплеменникам и крепко спаянной корпоративными или религиозными интересами. Достаточно сказать, что опальный Борух Лейбов в петровское время как раз находился под следствием, а позднее, обвиненный в прозелитизме, он будет сожжен на костре. Между прочим, к эпохе Петра I относится и первый случай кровавого навета в России (местечко Городня на Черниговщине, 1702 год).
Лакоста обладал внешностью сефарда; у него было умное и волевое лицо. “Он был высокого роста, – рассказывает его друг, тоже потомок марранов, лейб-медик императрицы Антонио Рибейро Санчес, – сухощавый, смуглый, с мужественным голосом, резкими чертами лица”. И современники, и позднейшие биографы не забывали о еврейском происхождении Петра Дорофеевича. Историк Сергей Шубинский, характеризуя Лакосту, замечает: “Свойственная еврейскому племени способность подделаться и угодить каждому доставила ему место придворного шута”. Думается, что Петр обратил на него внимание не из-за этих качеств (присущих, кстати, не только евреям, но и всему роду человеческому), а как раз напротив, – за бескомпромиссность и прямоту. Шут был исполнен достоинства, грозного царя-батюшку звал кумом, с сановниками разговаривал на равных, деликатностью и тонкостью в обращении изумляя природных россиян. Лакоста называл вора вором, без обиняков высмеивал пороки и злоупотребления придворных, а когда те жаловались царю на бесцеремонное поведение шута, тот невозмутимо отвечал: “Что вы хотите, чтобы я с ним сделал? Ведь он дурак!”.
Нередко Петр Дорофеевич в своей скоморошеской роли выступал своего рода дублером царя. Известно, что он помогал монарху резать боярам полы кафтанов и стричь ветхозаветные бороды. Лучше Лакосты никто не мог ненавязчиво напомнить подданным о благе государства, о былых победах и достижениях. Неистощимое остроумие этого шута вошло в пословицу – он стал героем многочисленных литературных и окололитературных анекдотов. В них рассказывается о неизменной находчивости Петра Дорофеевича в любых житейских передрягах. Вот лишь некоторые примеры.
Лакоста пускается в морское путешествие, и один из провожающих его спрашивает: – Как ты не страшишься садиться на корабль – ведь твой отец, дед и прадед погибли в море!? – А твои предки каким образом умерли? – осведомляется Лакоста. – Преставились блаженною кончиною на своих постелях. – Так как же ты, друг мой, не боишься каждую ночь ложиться в постель?”.
Один придворный спрашивает Лакосту, почему он разыгрывает из себя дурака. Шут отвечает: “У нас с вами для этого разные причины: у меня недостаток в деньгах, а у вас – в уме”.
Лакоста в церкви ставит две свечи: одну перед образом Архангела Михаила, а другую – перед демоном, которого Архангел попирает своими ногами. К нему тут же обращается священник: “Сударь! Что вы сделали? Вы же поставили свечу дьяволу!” – “Ведь мы же не знаем, куда попадем, – невозмутимо отвечает Лакоста, – так что не мешает иметь друзей везде: и в раю, и в аду”.
Лакоста прожил много лет со сварливой женой. Когда исполнилось двадцать пять лет со дня их женитьбы, друзья просили его отпраздновать серебряную свадьбу. “Подождите, братцы, – предлагает шут, – еще пять лет, и мы отпразднуем Тридцатилетнюю войну!”.
Жена Лакосты, ко всему прочему, была мала ростом. “Почему, будучи разумным человеком, ты взял в жены такую карлицу?” – спрашивают его. – “Когда я собирался жениться, то заблаговременно решил выбрать себе из всех зол самое меньшее,” – парирует шут.
Лакоста принял православие. Через шесть месяцев его духовнику сказали, что шут не исполняет никаких церковных обрядов. Духовник призвал новообращенного к себе и стал корить. “Батюшка, – ответствовал Лакоста, – когда я сделался православным, не вы ли сами мне говорили, что я стал чист, словно переродился? – “Правда, говорил, не отрицаюсь”. – А так как тому не больше шести месяцев, как я переродился, то можно ли требовать чего-нибудь от полугодовалого ребенка?”.
Имея с кем-то тяжбу, Лакоста часто наведывался в одну из коллегий, где судья, наконец, однажды говорит ему: “Из твоего дела я, признаться, не вижу для тебя хорошего конца. – “Так вот вам, сударь, хорошие очки,” – отвечал шут, подав судье пару червонцев.
Мы выбрали наудачу лишь несколько забавных эпизодов из жизни Петра Дорофеевича. Разумеется, некоторые из них – плод досужей фантазии (как и появившиеся в XIX веке анекдоты о проделках шута Ивана Балакирева). Но есть и истории, имеющие под собой документальную основу и ярко свидельствующие о приятельском отношении Петра Великого к своему любимому шуту. Говорится, в частности, о ненависти Лакосты к гоф-хирургу Иоганну Герману Лестоку, будущему графу и всесильному временщику Елизаветы Петровны. И эта ненависть была объяснима: влиятельный хирург соблазнил дочь шута. Какую же позицию занял в этом конфликте царь Петр Алексеевич? Он принял сторону отца поруганной дочери и жестоко наказал обидчика, сослав в 1719 году Лестока в Казань под крепкий караул и без права переписки (тот был возвращен из ссылки уже только в царствование Екатерины I).
Интересен и такой факт: когда государь путешествовал по Франции, то сопровождавший его “господин Дакоффа” (так аттестовали Лакосту) считался важной фигурой в глазах тамошних дипломатов и был отнесен к первому разряду лиц царской свиты. А в конце 1718 года именно на Лакосте проверяли действенность вновь открытых Марциальных вод. Приставленный к нему сержант В. Свищов доносил кабинет-секретарю Алексею Макарову, что “господин Дакоста пил воду с 5 дня по 29 число, и от оной воды ему есть изрядная свобода и ест с хорошим аппетитом”. И вскоре последовал указ об открытии Марциальных вод. При этом, по словам ганноверского резидента Христиана Вебера, “забавным поведением своим на Олонецких лечебных водах, на которых он поневоле должен был держать добрую диету”, Петр Дорофеевич очень потрафил самодержцу. Историк Сергей Соловьев отмечает, что Лакоста был главным шутом государя, а у Петра, между прочим, было не менее дюжины забавников.