Русский роман

Шалев Меир

— Умный учитель был у тебя, — сказал Давид.

— Она ест даже маленьких птиц, мышей и ящериц, — сказал я, гордясь познаниями, которыми наделили меня годы детства и юности.

Давид был потрясен.

— Кузнечик ест мышь! — удивился он. — Вот гаденыш!

— И даже маленьких змей.

Давид поднял чашку за здоровье всех кузнечиков.

Потом деликатно начал расспрашивать меня обо мне самом и о моей семье.

— Ты странный человек, — сказал он. — Если ты живешь здесь, значит, у тебя есть деньги, но ты не похож на человека с деньгами.

— Я крестьянин в отпуску, — сказал я ему. — В отпуску от деревни, от семьи, от земли.

По

ночам, возвращаясь в дом банкира, я подолгу рассматриваю письма, записки и книгу Лютера Бербанка, которые оставил мне дедушка.

«Ни один человек не выглядел на смертном одре так спокойно, так светло и так красиво, как он. Он был похож на спящего ребенка».

«Мы похоронили Лютера Бербанка в саду его старого дома, в котором он прожил сорок лет, в том месте, где он работал и сделал большую часть своих открытий. При жизни он часто приходил в это приятное место, где ниспадающие ветви достигают земли, образуя вокруг ствола маленький прохладный шатер, весь пропахший ароматом хвои. Там мы положили его на вечный покой».

В старом выпуске «Поля» я нахожу высушенные цветы цикламен и шафрана, которые моя мать оставила для моих ищущих пальцев. Дедушка подчеркнул там синим некролог о своем герое, написанный человеком по имени А. Фельдман. «Он умер в Санта-Розе, в возрасте семидесяти семи лет, в своем скромном доме, среди роз и слив, кактусов и винограда».

«Кактус и виноград, колючка и опьянение», — написал дедушка своим почерком на полях ломкого листа, потому что это были первые растения, которые встретили его в Стране.

«Под покрывалом цветов, — громко повторяю я. — Под покрывалом цветов».

Но хотя Бербанк, этот много успевший, удовлетворенный и счастливый человек, тоже бежал от любимой женщины и тоже выращивал фруктовые деревья, он не растил их в болотах Сисары [123] , не был похоронен в земле, обещанной его праотцам, над ним не было устава коллектива, и он не имел, кому мстить.

Зейтуни долго смотрел вслед удаляющемуся Эфраиму, потом потер ладони и обернулся. Запах легкого заработка и сведения счетов наполнил его нос.

123

Сисара — военачальник Иавина, царя Ханаанейского, воевал против израильтян в эпоху Судей (Книга Судей 4:1-22). В знаменитой Песне Деборы о нем сказано: «Пришли цари, сразились, тогда сразились цари Ханаанские в Фаанахе у вод Мегиддонских… С неба сражались, звезды с путей своих сражались с Сисарою». (Книга Судей, 5:19–20).

«Давай, давай! — крикнул он силачу. — Иди, помой кастрюлю. Иди! Ай да женщина, ай, чертовка!»

Зрители расходились с чувством неловкости. По требованию Рылова Зейтуни освободил участок подле источника и вывел своих людей за границу земель деревни.

«Назавтра в деревне появился старый Хуссейн из бедуинского племени Мазариб. В то утро он на заре вышел из дома, чтобы успокоить своих собак».

В разрывах тумана, еще лежавшего на полях, Хуссейн увидел фургон и клетку, которые направлялись на восток, и Эфраима, медленно идущего за ними своим мягким, спокойным, неутомимым шагом. Жан Вальжан развалился у него на плечах, еще погруженный в сон. Вначале старый араб подумал, что кто-то пригласил Эфраима с его быком на случку, но весь день его не покидало смутное беспокойство. Вечером он решил,

что следует известить об этом, и прискакал к дому Рылова, с которым дружил уже долгие годы.

«Твой Абу-Тор [124] ушел, — крикнул он, постучав по крышке тайника, и крикнул снова: — Твой Абу-Тор ушел!»

Но в тайнике никого не было. В это время Рылов в маленьком грузовичке направлялся по тайной боковой дороге в нашу деревню, спускаясь по холмам с выключенным мотором и погашенными фонарями и волоча за собой новый чешский комбайн, нагруженный динамитом. Хуссейн знал, конечно, что Тоня коротает время с Маргулисом среди ульев в саду, выпивая сладость страсти до последней капли. Но он не хотел связываться с пчелами и поэтому поскакал в Комитет. Там немедленно организовали поисковую группу, но Эфраим, Жан Вальжан, Зейтуни и вся его труппа исчезли бесследно, словно их и не бывало.

124

Абу-Тор (араб.) — отец (обладатель) быка.

— И больше я никогда не видел своего бывшего ученика, — сказал Пинес. — И Миркин никогда больше не видел своего сына. — Он снова протер очки. — Как это так, что бык весом в тонну с четвертью, единственный в своем роде во всей стране, и парень с таким лицом, извини меня, как у Эфраима, исчезают бесследно? Как может произойти такое?!

— Эфраим мог пройти среди летучих мышей так, что они его не замечали, — сказал я. — Ты же сам рассказывал мне о коте Маргулисов.

Пинес встал и начал ходить меж надгробий.

— Когда ты затеял это свое страшное дело, я был решительно против, — сказал он. Его вставные челюсти клацали голодным, полным слюны постукиванием. — Помнишь, я даже пошел тогда на заседание Комитета, куда ты привел этого своего скользкого адвоката?

Я не ответил.

— Не думай, будто я изменил свое мнение из-за тех глупостей, что вы там говорили. Кладбище — это отрасль сельского хозяйства… Разновидность земледелия… Связь с почвой… Какой позор! Я стыдился того, что слышал! Стыд и позор! Подумать только, внук Миркина говорит такие слова, думал я.

— А теперь?

Пинес засмеялся.

— Теперь я другой человек. Плотину прорвало. Теперь я откладываю каждый грош, чтобы быть похороненным у тебя.

— Что ты говоришь, Яков! — взволнованно воскликнул я. — Разве я возьму с тебя деньги?!

— Что, похоронишь меня даром, да? — спросил Пинес.

Выражение его лица подсказало мне, что я дал маху, но я не понял в чем.

— Малыш, — сказал Пинес. — Малыш. — Он погладил меня по щеке мягкой рукой. Ладонь, кожа которой была выглажена мелом и эфиром, а форма придана флейтой и ручкой, скользнула по моему лицу, передвинулась на затылок, и я закрыл глаза.

— Ты сделал хорошее дело, Барух. «Из того, что не для этого, получилось это». Но я поищу себе могилу в другом месте.

Он медленно пошел прочь, но рука его будто осталась у меня на голове. Осталась, как рука дедушки, как касание звуков циркинской мандолины, как прикосновение к ледяным вискам бабушки, как пух голубиных птенцов на крыше силосной башни.

Тридцати восьми лет от роду, ста двадцати семи килограммов весом, в большом доме на берегу моря, я все еще ученик Пинеса и дедушкин Малыш. Все еще жду — его усов на моей шее, его рассказов, нарезанного им помидора, посыпанного грубой солью, на моем утреннем столе.