Шрифт:
1
Читать книги Президент Ельцин не любил. Он вообще не любил читать. В Кремле знали: бумаги, которые идут к Ельцину, должны быть короткими, три-четыре фразы, максимум — пять.
Нет уж: коротко писать Бурбулис не умел.
Ельцин взял в руки красивый компьютерный текст и ещё раз прочитал слова, подчеркнутые Бурбулисом: «Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден немедленно подать в отставку…»
«Правильно, — подумал Ельцин, — удар поддых. Три республики сразу, одним махом, образуют новое государство — Союз Независимых Государств, как пишет Бурбулис, хотя о названии, конечно, надо будет подумать. А может быть, не три, может быть, и больше… Назарбаев, Снегур… — хотя Назарбаев
Ельцин встал и подошел к окну. Ночью Кремль был чуден, красив и казался большой игрушкой.
«Как страшно…» — подумал Ельцин.
Он тихо смотрел в окно. Отъехала чья-то «Волга», и Ивановская площадь совсем опустела.
Ельцину было стыдно. Ельцину было стыдно за самого себя. Как человек, как мужик, он был сильнее и решительнее, чем Горбачев, но Горбачев в Кремле был как рыба в воде, а Ельцин — как слон в посудной лавке. Горбачев позорил Ельцина несколько раз; сначала — октябрьский пленум, потом — кино о его поездке в Америку и, наконец, случай на Успенских дачах, когда Ельцину пришлось соврать, что его столкнули в водоем. Отбиваясь от Горбачева и КГБ, Ельцин вдруг догадался что он, Ельцин, не очень умен. Страх снова, ещё раз, оказаться в дураках был у него так силен, что превратился в комплекс: не напороть бы.
Документ лежал на столе. Ельцин знал, что Бурбулис — рядом, у себя в кабинете; по вечерам Бурбулис никогда не уезжал раньше, чем Президент…
Горбачев, Горбачев не давал Ельцину покоя, Ельцин его ненавидел. Президент России любил и умел мстить. А мстить было за что…
В 87-м, после пленума, Ельцин оказался в больнице. Здесь ему все время давали какие-то таблетки. Убить не могли, нет, но отравить мозг, сделать из него придурка — запросто. А странная катастрофа под Барселоной, когда маленький самолет, в котором летел Ельцин, вдруг грохнулся на землю? Ради бога… — все претензии к испанскому летчику, нечего летать на частных самолетах!
Ельцин смотрел на Ивановскую площадь. Он так и не привык к Кремлю — не смог.
«Вот ведь… Иван Грозный ходил по этим камням…»
Ночи в Кремле были очень красивы.
Ельцин любил власть, любил побеждать. Чтобы побеждать, ему нужны были враги. Всегда нужны! Ельцин умел побеждать, но он не умел руководить. Он умел отдавать приказы. Он умел снимать с работы. Стиль руководства Ельцина сформировался на стройке, потом в обкоме; других «университетов» у Ельцина не было.
Он вернулся к столу. Прямо перед ним в огромной раме чернела картина: река, обрыв и два дерева, похожих на виселицу.
«Надо будет снять», — подумал Ельцин. Странно: он уже месяц в этом кабинете, а картину — не замечал.
Ельцин нажал кнопку селектора. Правое ухо у Ельцина было абсолютно мертвое (простудился в Свердловске), и, как все плохо слышащие люди, он говорил очень громко.
— Геннадий Эдуардович… я посмотрел… наработки. План хороший. Но… — Ельцин помедлил, — мало что получится… я думаю.
Бурбулис стал что-то быстро-быстро говорить, но Ельцин тут же закончил разговор:
— И… знаете что?.. Идите домой…
Он положил трубку. На часах половина первого.
Ельцин встал, подошел к окну, отодвинул штору и прижался лбом к холодному стеклу.
2
Ельцин не мог разрушить Советский Союз, не мог. В Свердловске он приезжал в обком к девяти утра, в Москве было семь; рабочий день Ельцина состоял из бесконечных звонков по ВЧ, совещаний и просто разговоров, за которыми он, первый секретарь обкома, постоянно чувствовал эту колоссальную силу — СССР. Брежнев звонил редко, с утра, говорил, как правило, одну и ту же фразу: «Знаешь, хочу с тобой посоветоваться…» Первые секретари не сомневались, что это такой прием, Брежнев ужасно хотел, чтобы его любили, он умел заводить друзей, что, разумеется, не мешало ему (когда нужно) выкидывать их из их кабинетов. И все-таки было приятно: тебе из Москвы звонит Генеральный секретарь, советуется…
Ельцин был больше хитер, чем умен, он привык рубить сплеча, сразу, его ум работал как наковальня: р-раз — баста! сказано — сделано.
Брежнев подарил Ельцину свои золотые часы. Через год, на митинге, Ельцин торжественно, под телекамеры, снимет их с руки и вручит молодому строителю Эдуарду Росселю, потому что Эдуард Россель пустит металлургический комбинат точь-в-точь как велел Ельцин: 19 декабря, в день рождения Леонида Ильича.
У Ельцина была своя система ценностей: из всех театров он предпочитал оперетту режиссера Курочкина, из книг он целый год читал только одну — Юрия Бондарева. Ельцин не мог отказаться от своего прошлого, хотя российские демократы, особенно Галина Старовойтова (дама с чудовищным даром самовыдвижения), твердили: Ельцин эволюционирует так, что заставляет вспомнить Сахарова. Что ж, он отлично сыграл свой выход из КПСС и без труда убедил всех, что ляжет на рельсы, если поднимутся цены. Народ ему поверил — на слово. В то время люди верили на слово всем. И было, было у Ельцина ещё одно качество, совсем странное, почти невероятное для первого секретаря обкома — совестливость. Иногда ему становилось просто стыдно за самого себя. Он легко, в одну ночь погубил в Свердловске Ипатьевский дом, а утром, спозаранок, уже бродил по свежему пустырю, как по кладбищу. Приказ Москвы есть приказ, но Ельцин хорошо, очень хорошо знал уральцев: его земляки гордились, именно гордились, что в их городе грохнули царя. Если бы Ельцин все сделал, как полагается, собрал бы бюро обкома и доложил о решении Политбюро, весть о кончине Ипатия тут же облетела бы город. Ельцин знал: утром бульдозеры уперлись бы в живое кольцо людей. Куда, куда он спешил?.. — нет, он все сделал тихо, ночью, как вор!
Переживая, Ельцин медленно погружался в самого себя и становился тяжел. В такие минуты появлялась водка. Потребность в водке передалась Ельцину по наследству, вместе с кровью. Род Ельциных пил всегда. От водки погибли его прадед и дед. В прежние годы у Ельцина вдруг появилась бравада: наездившись по «объектам», он с удовольствием заворачивал к кому-нибудь из строителей на обед и после четвертой рюмки демонстрировал — на бис — «двустволку Ельцина»: широко открывал рот и лил водку из двух горлышек сразу. В 82-м случился первый сердечный приступ. «Показательные номера» прекратились. Он вдруг понял, что не справляется с жизнью и поэтому пьет, — от этой мысли Ельцину стало не по себе, теперь он скрывал от всех свое пьянство, быстро превращавшееся в болезнь.
Совесть Ельцина была странной — как провинциальная девушка. Если угодно — дикой. Он любил, он умел орать, но он совершенно не умел ругаться. Он умел быть злым, мстительным, злопамятным, беспощадным, но он не мог, просто не умел защитить себя самого. Он мог раздавить человека, но он боялся случайно его обидеть. Как все тяжелые люди, Ельцин — каждую минуту — чувствовал себя неловко, ему постоянно казалось, что он смешон, неуклюж, что он не выглядит как Президент России, что ему не хватает ума и что это — все видят. В самом деле, ум Ельцина работал медленно, «с перебоями», как выразился однажды Горбачев (причем — при всех, публично!), и Ельцин ужасно переживал за самого себя, переживал, становился подозрителен и плохо понимал, кому в этой стране можно верить…
3
Дорога в Архангельское была не самой приятной: Тушино, промышленный район. Бурбулис устал и хотел спать. «Идите домой…» — сказал Борис Николаевич. Ну что это, а? Бурбулис настолько хорошо изучил Ельцина, что он ж..й чувствовал, если что-то не так. Все инстинкты у Бурбулиса были отрепетированы, как у насекомого. При этом Геннадий Эдуардович был романтиком; он искренне верил в новую Россию, он любил Ельцина больше, чем родного отца… Даже нет, любил — не то слово, Ельцин олицетворял в его глазах надежду России, её главный исторический шанс, новую державу, счастье страны. Ради этого счастья Бурбулис был готов на все.