Рядовой Прохоров
Шрифт:
Старик оборачивается, смотрит, молча ждет.
— Ты бы сразу сказал… — Прохоров сам подходит к нему. — Мне условий никаких таких не надо — не барин. Мне только кумыс давай, и все дела. А спать я в сенях могу. Ты жену с собой клади. Непорядок: жена отдельно спит.
Старик молча смотрит на Прохорова. Потом отвечает, как всегда, коротко:
— Жена нету. Кумыс есть.
— А кто же она тебе? — с любопытством спрашивает Прохоров. — Эта вот, — и кивает на дом.
Старик опять отвечает не сразу и, пока он молчит, воет ветер.
— Сын
— А-а, вот оно что, — начинает понимать Прохоров. — Сын у тебя был, а она ему — жена, то есть тебе — сноха. — Прохоров радостно улыбается. — Вот оно что… — И, видя, что старик собрался уходить, поспешно спрашивает: — А где же сын-то? — спрашивает и уже готовит печаль на лице.
— Умирала.
— Погиб? — уточняет Прохоров. — Где он служил-то? Может, я его встречал? у нас казахи были…
Старик еле заметно качает головой:
— Болела… умирала… война не было… Прохоров, растерянно улыбаясь, смотрит на старика.
— Вот ведь… — говорит удивленно. Старик идет по двору.
Серый свет уже лег на землю.
Но днем солнце все же пробивает плотное небо и принимается жечь, печь, палить.
Прохоров медленно ковыляет по аулу, заглядывает в чужие дворы, прислушивается к обрывкам чужой речи.
Иногда навстречу ему попадаются женщины. Все они как одна пугливо жмутся к обочине и ускоряют шаг.
…Скисший от жары и кромешного одиночества Прохоров возвращается в свой дом.
На плоской крыше хозяйка ворошит сено. Прохоров снизу смотрит на нее: на сухие сильные руки, смуглые ноги, которые показываются из-под юбки всякий раз, когда женщина наклоняется, на безразличное к солнцу лицо.
И женщина замечает Прохорова. Несколько секунд стоит неподвижно, а потом вдруг падает ничком в сено. Так, что сухие травинки, подсвеченные солнцем, как искры костра, взлетают вверх.
— Чего это… — бормочет Прохоров и, пожав плечами, ковыляет в дом.
Травинки медленно падают… Женщины не видно, словно и не было.
Вконец одуревший Прохоров полулежит на низкой скамеечке и осторожно трогает больную ногу.
Входит хозяйка. Не глядя на Прохорова, ставит перед ним пиалу.
— Кумыс? — спрашивает он. — Хорошо. Давай.
Хозяйка вздрагивает от одного звука его голоса и, метнувшись в сторону, замирает У двери.
Прохоров смеется, покачивает головой, Разглядывает ее.
— Да ты садись, — приглашает он. — К столу садись.
Женщина не двигается. Солнечный луч освещает высокую скулу, туго обтянутую кожей, и угол сжатых губ.
— Порядки… — усмехается Прохоров, разглядывая женщину. — Интересно!.. Мне бы знать хотелось, ты думаешь о чем или нет? Вот молчишь, а что у тебя в голове творится?
Женщина не двигается. Пристально смотрит на Прохорова. Медленно поворачивается, чтобы уйти.
— Подожди, — просит Прохоров. — Чего ты…
Она покорно останавливается.
— Я же просто поговорить… Что в этом такого?
Прохоров умолкает. Пытается подобрать какие-то слова, чтобы в самом деле поговорить, как и собирался. Но — ничего не лезет в голову, да и собеседница его так неподвижна и далека… Не со стеной же разговаривать.
— Ну ладно, — вздыхает Прохоров. — Иди. У тебя там дел, наверное…
Она уже собирается уйти, как вдруг — происходит странное… неожиданное… Углы губ медленно, словно преодолевая препятствие, раздвигаются, губы отходят друг от друга, показывается белый ряд зубов — улыбка-усилие мелькает на лице женщины. Прохоров изумленно смотрит на нее, ожидая слов, какого-то жеста… Но — все кончилось в ту же секунду. Женщина сжимает губы, в глазах — испуг, ужас от собственной необычайной выходки… Фигура ее мелькает в луче солнца, падающем из дверной щели, и — исчезает…
Прохоров долго не может оторвать взгляда от двери. Упираясь спиной в стену, он сидит в полутьме, пытается понять, что же произошло, и не может. Осторожно встает, подходит к двери, приоткрывает ее и сквозь образовавшуюся щель смотрит во двор. Женщина несет котел — видимо, тяжелый, она ставит его на землю, передохнуть, стоит, застывшими глазами уткнувшись куда-то в пространство.
Что же произошло? Что же это было?.. Прохоров бесцельно бродит по дому.
Да не было ничего! Он достает из своего вещмешка тряпицу, в которую завернуты иголка и нитки. Снимает гимнастерку. Непригодными для тонкой работы пальцами долго вдевает нитку в ушко иглы… Складывает края распоровшегося шва…
За этой работой его застает старик: коротко взглядывает на Прохорова, просовывает голову в дверь и кричит что-то во двор.
Женщина появляется мгновенно, словно сплетается из воздуха.
— Дай, — говорит старик Прохорову и кидает гневный взгляд на женщину.
— Да ладно, — бормочет Прохоров. — Чего там… — Но протягивает женщине гимнастерку, сует в руки комком, не глядя. — Иголка… не уколись… — И, освободившись от гимнастерки, не знает, куда деть себя, голову, руки, глаза.
Старик разгневан страшно, лицо бронзовеет, становится резким, он добавляет еще какие-то слова, которые окончательно уничтожают женщину, — Прохорову кажется, что она даже ростом стала меньше. Слава богу, ему хватает сил молчать.
Старик оглядывает комнату — напоследок, все ли в порядке — и уходит.
Женщина сидит в своем углу, склонившись над прохоровской одеждой. Видно только, как двигается рука, игла пронзает ткань. Потом голова склоняется совсем низко, женщина перекусывает нитку, губами почти касаясь гимнастерки. Поднимается…
— Положи там, — вдруг хрипло говорит Прохоров. — Я возьму.
На другой день она сидит во дворике возле котла с кипящей водой, помешивает варево, колени туго обтянуты шелковым пестрым платьем, Прохоров не видел этого платья прежде.