Рядовой случай
Шрифт:
Кузьма внимательно смотрел на пни, на высокую кучу сосновой лапки, на свой трактор, а смотреть ему хотелось совсем в другую сторону — туда, где ходили с мешками женщины. Там была Фаина, и он хотел поговорить с ней наедине.
Долго ждал этого часа, с того самого вечера, когда разошлись они в разные стороны на берегу Оби. Ждал, чтобы сказать слова, которые не раз повторял про себя, избить и унизить ее этими словами. Час настал, а слов нет. Ни обидных, ни злых, никаких.
В детстве еще, когда отец отдал ему старенькое ружьишко, Кузьма в первый раз отправился на охоту в Коновальскую лягу. И там в первый раз выстрелил в нырка. Выстрелил и ранил его. Нырок скрылся под водой, прошло некоторое время, и он появился на другом конце ляги.
Что-то подобное испытывал он и сейчас.
Краем глаза заметил, что Фаина свернула в сторону, за невысокий осинник, обглоданный лосями. Поднялся и поспешил туда. Фаина услышала сзади шаги, обернулась и не удивилась. Только отодвинула от себя тяжелый мешок, словно он ей мешал. Лицо было спокойным.
— Здорово, Фаина.
— Здравствуй, Кузьма.
Он попинал сапогом прошлогоднюю расшеперенную шишку и, не зная, с чего начать, глухо забурчал:
— Поговорить с тобой хотел. Ну, по душам, что ли…
— Говори. Говори, Кузьма. Деваться некуда, буду слушать. По-твоему все вышло.
— Я не про то. Я сказать хотел… Ты бы завязала, дочка вон растет. Сама ж на себе крест ставишь.
— Кузьма, да неужели ты… забыл?
— Как сказать… Может, и не забыл. Только зла у меня теперь нет. Раньше ночи не спал, все думал — придет время, припомню. А теперь вот…
— Выселяют меня, слышал?
Кузьма сел на мешок и, глядя снизу вверх на Фаину, удивился, что она все еще красива. Правда, красота была последняя, линяющая, но все-таки это была красота, которой так щедро наделила Фаину мать. Не могли заслонить ее ни грязные кирзовые сапоги, ни фуфайка с торчащими на рукавах клочьями ваты, ни старая, обтрепанная шапка с завязанными назад клапанами.
— Из-за меня в «Снежинку» не ходил?
Кузьма кивнул.
— «Снежинка» меня и доконала. Даже не заметила, как сорвалась. А хотелось на меня, на нынешнюю, вот такую, поглядеть, а?
— Раньше хотелось. А сейчас… Помнишь, меня в прошлом году коником хлестануло. Думал — все, конец. Три месяца в городе, в больнице киснул, нагляделся там всякого. И доперло — жизнь у нас махонькая, как мизинец. Радоваться надо, что она есть. А мы мельтешим, мельтешим, глядь, а она пролетела, жизнь-то, пролетела и не порадовала, как могла бы. Ну, выплясалось у нас так вот, по-непутевому, что поделаешь. Нет ведь. Спать по ночам не мог, когда из города приехала, все дожидался, когда ты в разнос пойдешь. Теперь вот дождался, а толку? Разве радость есть от этого? Горе одно от этого! Две жизни, считай, зазря и фукнули. Ты свою прогуляла, а я свою втихушку прозлобствовал.
Сыро и холодно было в бору. Толстый настил осыпавшейся хвои, насквозь промоченный долгими дождями, отдавал прелью. На верхушках молоденьких осинок трепыхались последние листья, пытаясь оторваться и улететь, но, видно, такой удел был у них — мотаться здесь до самого снега, до морозов, а может быть, и до весеннего тепла.
— Что еще скажешь?
— Вроде все. То и хотел втолковать — бросай эту свистопляску.
— Эх, где ты раньше-то был. — Фаина попыталась улыбнуться, но ничего не получилось, лишь сморщились губы. — Спасибо на добром слове.
Отвернулась, ухватила наполовину набитый мешок, оттащила его и быстро, сноровисто стала обрывать ветки с поваленных сосен. Кузьма, не оглядываясь, пошел к трактору.
Рабочий день близился к концу, гул на лесосеке стихал, и становилось слышно,
До Оконешникова ехали, как обычно, на кузовной машине. Фаина сидела у заднего борта и хмуро отмалчивалась, когда мужики, приехавшие из соседнего района на лесозаготовки, стали набиваться в гости. Они подмигивали ей, отпускали соленые шуточки, обещали, что за приют расплатятся, как хозяйка потребует, хоть деньгами, хоть натурой. Фаине надоело слушать, и она остепенила мужиков матом. Те примолкли.
Машина остановилась у клуба. Кузьма первым перемахнул через борт, присел и растопырил руки — к нему косолапил, шлепая голенищами большеватых резиновых сапог, младший сынишка. Он крепко ухватился за отцовскую фуфайку, швыркнул застуженным носом и притих.
Фаина отвернулась, прижмурила глаза и крикнула приезжим мужикам, которые направлялись к магазину:
— Ваша выпивка, моя закуска, можно и в гости.
— По рублю, да в баню тазики катать, — отозвался один из них, и мужики весело захохотали.
18
Весь день Вася пытался найти денег на опохмелку. Наступил вечер, а денег не было. И он снова не осмелился попросить у Поли. Сидел за пустым столом в чисто прибранной комнате, иногда поднимал голову и тоскливым взглядом обводил углы. Когда стало уже совсем невмоготу, Вася снял накидку с баяна и понес его продавать в «Снежинку». Перехватил испуганный взгляд Поли, споткнулся у порога и быстро прошмыгнул в двери.
В «Снежинке» был обычный вечер. Галдели мужики, толпясь за пивом, под потолком густыми сизыми клубами плавал табачный дым и стоял удушливый, злой запах перегара. Васю с баяном встретили хохотом. И он сразу понял, что покупать никто не будет. Поставил баян в угол и стал метаться от одного столика к другому, надеясь, что ему от кого-нибудь перепадет дармовщинка. Но его никто не угощал. Вася переминался с ноги на ногу, кусал губы от нетерпения и обиды и ненавидел всех, кто был вокруг. В это время с красной полиэтиленовой канистрой пришел за пивом Жохов. Вася остановил его.
— Выручи до завтра, тройку, завтра отдам.
Жохов отодвинул его в сторону и молча прошел мимо. Вася догнал его и уцепился за рукав.
— До завтра, гад буду — отдам.
— Да пошел ты! — Жохов слегка хотел оттолкнуть его, но не рассчитал — рука-то тяжелая, — и Вася загремел на пол. Поднялся на четвереньки, перекосил лицо от злости и обиды и завизжал:
— Ты что, гад?! Я кто тебе?! Я ить тоже человек! За что бьешь, подлюга, сказал же — отдам!
Поднялся на ноги и бросился на Жохова, но тот легким тычком снова уложил его на прежнее место.
— Гад, зарежу!
— Лежи тихо, а то покалечу.
Вася снова полез на Жохова, но его перехватили мужики, пожалели, видно, втиснули за стол и дали выпить.
Жохов купил пиво, глянул на Васю, на мужиков, плюнул и ушел.
Плавал клубами табачный дым, тело наливалось привычной вялостью, а голова бездумьем, и радостно было проваливаться в мягкую, теплую яму.
…Кто-то властно взял Васю за руку и повел следом за собой по яркой, зеленой траве. Шли долго. И вдруг посреди огромного луга, озаренного блескучим солнечным светом, показался маленький мальчик, сидящий на крашеной деревянной табуретке. На коленях у него стоял новенький баян, и от металлических ободков резво отскакивали солнечные зайчики. Мальчик поднял русую голову, прижмурился, счастливо улыбнулся и тонкими, ловкими пальцами стал перебирать клавиши. Негромкая, светлая и теплая мелодия поплыла над зеленым лугом, и когда Вася услышал ее и различил, он узнал в русоголовом мальчике самого себя, и ему до дрожи в руках захотелось подойти к нему и погладить по голове. Вася пошел, но мальчик, по-прежнему сидя на табуретке и по-прежнему перебирая баянные клавиши, удалялся дальше и дальше, пока совсем не растаял и не исчез на краю зеленого луга. Лишь некоторое время оставалась после него негромкая, теплая мелодия, но и она затухала, удалялась, пока не сошла на нет.