Рыба-одеяло
Шрифт:
Наконец судно всплыло. Я в последний раз осмотрел его корпус. И только показался из воды, как десятки рук поймали меня, словно морского краба, и вытащили на сушу. Боцман едва успел отдраить иллюминатор, а меня уже взвалили на плечи и так, вытянутого, десятипудового, торжественно понесли по берегу. Впереди, гордо размахивая бескозыркой, насвистывал марш старшина Щербаковский.
7. Здравствуй, Ленинград!
Пять месяцев держали оборону Ханко наши моряки, а в конце ноября им было сказано, что Ленинград в блокаде, плотно смыкается вражеское кольцо и надо торопиться к нему на помощь.
Переход морем представлял большие
Гарнизон крепости Ханко пошел к Ленинграду морем. План перехода разработал вице-адмирал Дрозд. Сам он погиб после и покоится на ленинградском кладбище в Александро-Невской лавре. Возле его могилы лежат два больших чугунных якоря.
Когда корабли отважных ханковцев ушли, шюцкоровцы трое суток еще не смели сунуться на полуостров, подозревали под каждым камнем минную ловушку, спрятанную страшными для них гангутцами.
Захватив с собой морскую артиллерию, последним покинул полуостров Ханко капитан Гранин.
Суда передвигались километрах в сорока от берега. Почти все побережье было занято врагами. И, как нарочно, луна – да такая яркая, что освещает все, как на картинке. А мин неприятель столько расставил! Тральщики, идущие впереди эсминцев, срезают их своими «усами» – параванами, но разве все подцепишь!
Я шел на быстроходном номерном тральщике. Нервы напряжены, не до сна. Поднялся на палубу. Внизу послышался глухой удар. Думаю: машинист дурит, кувалдой ударил. Вдруг раздался треск – огонь на носу судна! Бочки покатились, люди бегут. Палуба начала ускользать из-под ног. И тут, как по волшебству, судно затрещало и раскололось пополам. Все мы полетели в воду. На мне шинель, десантные сапоги, противогаз, а в нем банка с консервами и сушки, как камни. Сразу потянуло на дно. Вынырнул: опять эта проклятая луна... Накатил водяной вал. Хотел глотнуть воздуху и захлебнулся. Потащило в водоворот... И тут промелькнула дурацкая мысль: «Хорошо бы утонуть в теплой воде».
Очнулся от страшной боли: кто-то вырывал волосы у меня на голове. Ударил его. «Черт, его спасают, а он еще дерется!» От этих слов я совсем пришел в себя. Моряки с катера подобрали. Дальше шел я на эсминце «Славный», где находилась часть медперсонала из ханковского госпиталя. На палубе бессменно дежурили матросы с длинными шестами, концы которых были обмотаны паклей. Они зорко смотрели за борт, чтобы сразу оттолкнуть от корабля мину.
В полной темноте подошли к Кронштадту. Ледокол «Микула Селянинович» путь прокладывает. Только раздробит лед, а дорожка снова смыкается. На кронштадтском рейде полузатопленный линкор «Марат». Корма его в воде, а нос торчит кверху. Всю войну корабельные пушки носовой части «Марата» метко сбивали гитлеровские самолеты.
Через трое суток на рассвете вошли в Неву. Сразу отыскал глазами шпиль Петропавловки и Адмиралтейства. Но где же золотая голова Исаакия? Купол собора был в черном трауре. Его специально покрыли темной краской, чтобы далеко видимый блеск не служил ориентиром для вражеских корректировщиков.
Пришвартовались мы к стенке, против Горного института. Помню это место позже, летом 1942 года, когда я приехал с Ладоги. Город точно вымер. Бурьян кругом. В настороженной тишине шелестели крыльями ласточки, гнезда которых были под крышами раненых домов. Они пролетали прямо над головами, чуть не садясь на плечи: чувствовали, что бояться нечего. Только эти птахи и не покинули родного города.
Я сошел с корабля и начал выворачивать карманы, чтобы вытряхнуть оттуда хлебные крошки. Береговой матрос сразу перехватил мою руку. Я удивленно высыпал ему на ладонь содержимое карманов. Он выбрал крупинки махорки, а хлеб отправил в рот. Тут я и узнал, что в Ленинграде голод.
До нового назначения меня и нескольких офицеров зачислили во Флотский экипаж, что на Мойке.
Разместились мы в здании средней школы, на другой стороне от Экипажа, через канал. Печечка маленькая стоит, и ту топили бумагой и тряпками. Какое уж тут тепло?! А зима необычайно суровая стояла.
– Где же расположились катерники с Ханко? – спросил я.
– На Римского-Корсакова.
Пошел туда. Помню низкий сводчатый потолок и огромное помещение, разделенное тонкой перегородкой. Остановился на пороге. Вглядываюсь – кто тут из знакомых ребят? Один читает книгу, другой чистит автомат, третий чинит электрический чайник.
– Здравствуйте, – говорю.
Все повернулись и молча стали рассматривать меня: кто такой явился? А боцман, тот самый, с которым мы поднимали на Ханко затонувшую плавбазу для катеров, подошел, пригляделся, затем как-то странно вскрикнул и отступил назад. Глаза его широко раскрылись.
– Неужели не узнаешь, боцман? – удивился я.
Он подошел вплотную, будто слепой, провел по рукам и по щеке, потом почти шепотом произнес:
– Значит, это ты... Жив?
– Как видишь!
Боцман вдруг повеселел, хлопнул с размаху меня по плечу:
– Ну, долго жить, раз воскрес из мертвых!
Я догадался, что до них тоже донеслось известие о гибели тральщика, на котором шел с Ханко.
Боцман повернулся к команде:
– Гангутцы, живо принимай гостя!
Ребята повскакали с мест, стали обнимать меня, как родного, а ведь на Ханко с некоторыми даже и близко не были знакомы. Подвели меня к деревянному некрашеному столу, посадили на неуклюжий стул. Из-за перегородки сразу появился улыбающийся кок. Колпак его был лихо сбит на ухо: знай наших, из БТК! Он что-то сказал ребятам, и каждый стал поднимать кверху палец. И вслед за этим, как в сказке, передо мной появился толстый ломоть хлеба, густо намазанный салом, а в граненом стакане разведенный спирт. Не успел я откусить хлеб, а кок уже подносил миску с дымящимся борщом. Потом я узнал, что ребята, поднимая палец, выделяли для меня каждый ложку супу из своего, не ахти какого богатого тогда, флотского пайка.
Окончательно убедился я в тот день, что морское ханковское братство будет жить вечно!
Артиллеристы капитана Гранина обороняли осажденный город все тяжелые годы, вплоть до снятия блокады. А когда началась война с Японией, Гранин командовал на Дальнем Востоке.
Наступило мирное время, и гранинцы вновь встретились со своим капитаном. Но никак не могли привыкнуть к нему. Не потому ли, что он имел уже чин генерал-майора? Нет. Просто не стало у Гранина его широкой черной бороды
Ладожская нить
Я стою на водолазном боте и жадно пью скупое ладожское солнце. Вдали, влево от меня, в голубоватой дымке еле виднеется крошечный карандашик Осиновецкого маяка, а вправо проступают зубчатые очертания грозных бастионов старинной Петрокрепости...
По штилевой глади озера я мысленно провожу невидимую черту. По ней когда-то, с одного берега на другой, пролегала здесь трасса подводного нефтепровода, который снабжал блокадный Ленинград горючим. Оно тогда для осажденного города было не менее важно, чем хлеб.