Рыбаки
Шрифт:
– Нет.
Глеб и за ним все присутствующие засмеялись.
– За что же он прибил тебя?
– спросил отец, очевидно, с тою целью, чтобы позабавиться рассказом своего любимого детища.
– А я и сам не знаю, за что, - отвечал со вздохом Ваня.
– Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему говорю: "Давай, говорю, играть"; а он как пхнет меня: "Я-те лукну!" говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: "Ступай, говорит, тебя тятька кличет". Я поглядел в ворота: вижу, ты меня не кличешь, и опять стал играть; а он
– Так, стало, сдачи-то ты и не дал?
– Нет.
– Ну, плохой же ты парнюха после этого!
– смеясь, сказал отец.
– Авось разве опосля как-нибудь посчитаетесь, а теперь пока он над тобой потешился… Эх ты, мозгляк, мозгляк, право мозгляк!.. Ну, что я стану с тобой делать? Слышь, сдачи не дал!.. Ну, где тебе быть с рыбаками! Ступай-ка лучше к бабам… вот они… ступай-кась туда… Они же, кстати, тебя и умоют!
– заключил старый рыбак, подтрунивая над сыном и указывая ему рукою на отдаленную груду камней, из-за которой раздавался дружный стук вальков и время от времени показывались головы Анны и снохи ее.
Мальчик стыдливо потупил голову и молча поплелся к матери.
– А должно быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким, не тебе чета!
– начал Глеб, снова принимаясь за работу.
– Вишь, как отделал моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от земли не видок: "Поди, говорит, тятька зовет!" Смотри, не напроказил бы там чего.
– И-и-и, батюшка, куды! Я чай, он теперь со страху-то забился в уголок либо в лукошко и смигнуть боится. Ведь он это так только… знамо, ребятеночки!.. Повздорили за какое слово, да давай таскать… А то и мой смирен, куда те смирен!
– отвечал дядя Аким, стараясь, особенно в эту минуту, заслужить одобрение рыбака за свое усердие, но со всем тем не переставая бросать беспокойные взгляды в ту сторону, где находился Гришутка.
Ванюша между тем, обмытый и обласканный матерью, успел уже забыть свое горе, и вскоре звонкий, веселый голосок его смешался со стуком вальков, которому, в свою очередь, с другого конца площадки отвечало постукиванье четырех молотков, приводивших к концу законопачиванье лодки.
Солнце приближалось уже к полудню.
– Шабаш, ребята!
– весело сказал Глеб, проводя ладонью по краю лодки.
– Теперь не грех нам отдохнуть и пообедать. Ну-ткась, пока я закричу бабам, чтоб обед собирали, пройдите-ка еще разок вон тот борт… Ну, живо! Дружней! Бог труды любит!
– заключил он, поворачиваясь к жене и посылая ее в избу.
– Ну, ребята, что тут считаться!
– подхватил рыбак, когда его хозяйка, сноха и Ваня пошли к воротам.
– Давайте-ка и я вам подсоблю… Молодца, сватушка Аким! Так! Сажай ее, паклю-то, сажай! Что ее жалеть!.. Еще, еще!
И четыре молотка, как бы подстрекаемые веселым смехом старого рыбака, застучали еще пуще прежнего.
Внезапно с середины двора раздался пронзительный, отчаянный крик. В ту же секунду из растворенных ворот выбежали Анна, жена Петра и Ваня.
– Пожар! Пожар! Горим!
– кричали они, отчаянно размахивая руками.
Молотки выпали из рук четырех работников, пораженных ужасом. Глеб быстрее юноши поднялся на ноги; он был бледен как полотно.
– С нами крестная сила!
– пробормотал он, крестясь дрожащею рукой, между тем как сыновья его и Аким бежали к избе.
Секунду спустя он бросился за ними.
На дворе происходила страшная суматоха. Жена Петра бегала как полоумная из угла в угол без всякой видимой цели; старуха Анна лежала распростертая посредь двора и заломив руки за голову, рыдала приговария:
– О-ох, вы, мои батюшки!.. Остались-то мы, горькие… без крова, без пристанища… И куда-то мы, сиротинушки, куда приклоним головы!..
Нигде, однако ж, не было заметно признаков пожара.
– Где горит?
– закричал Петр, вбежавший прежде всех на двор.
Петр, казалось, вырос на целый аршин; куда девался сонливый, недовольный вид его! Черные глаза сверкали; каждая черта дышала суровою энергиею.
– Где горит?
– повторил он грозным жестом.
– В избе!
– В избе, в избе!
– подхватил Ваня.
– Батюшка!
– крикнул Петр, обращаясь к отцу, который вбегал в эту минуту на двор, бледный и смущенный.
– Ступай к завалинке и вышибай окна; я с братом в избу!
Сказав это, он бросился на крылечко и исчез в дыме, который повалил клубами из сеничек, как только отворилась дверь.
Благодаря поспешно выбитым окнам и отворенной двери дым очистился и позволил Петру осмотреться вокруг. Пламени нигде не было видно. Посреди серого, едкого смрада, наполнявшего избу, Петр явственно различил густую беловатую струю дыма, выходившую из-под лавки, прислоненной к окнам. Он бросился к тому месту, нащупал руками лукошко с тлеющими щепками и паклею, вытащил его на пол и затоптал ногами. В избе сделалось тотчас же светлее. Осмотрев затем место и убедившись, что не предстояло уже никакой опасности, Петр спокойно, как ни в чем не бывало, вернулся на двор.
– Полно, матушка, - сказал он, обратившись к старухе, - никакого нет пожара; полно тебе выть! Сама посмотри.
– Батюшки! Царица небесная!
– воскликнула старушка, падая на колени, и боязливо, все еще как бы глазам не веря, принялась озираться во все стороны.
– Ступай, сама посмотри, - повторил Петр.
Затем он указал ей на крыльцо, мигнул жене и вышел к отцу, который стоял как вкопанный подле дяди Акима.
– Ничего, батюшка, - вымолвил Петр, - сошло; а только… только нас подожгли, - заключил он мрачно, насупив брови.
Он рассказал ему обстоятельно причину чуть было не случившегося несчастья.
– Где Гришка?
– вскричал Глеб, как бы озаренный внезапной мыслью.
– Где Гришка?
– повторил он, неожиданно обратившись к дяде Акиму и грозно подымая кулаки.
Аким раскрыл рот, хотел что-то сказать, затрясся всем телом и бессмысленно развел руками.
Петр и Василий бросились отыскивать мальчика.
Минут десять спустя оба вернулись к отцу.
Гришки нигде не было.
– Так и есть: он!
– сказал рыбак.