Рыбарь
Шрифт:
Тот вытаращил глаза:
– Ты чё?
– У меня приказ: отпустить! Пусть идут.
– Но они убили!!! – вскричал с безумным лицом Сизорин.
– На меня это без влияния. Я здесь с приказом: отпустить. Будешь ещё мне указывать!
"Лапоть" встал на ноги. Барышня отбросила волосы с лица.
– Ну, уж нет! – Быбин выстрелил из винтовки в воздух, закричал: – Тревога!!!
На тесном пространстве между пакгаузом и железнодорожным полотном собирались добровольцы. Раздвигая толпу, подошли чешские легионеры: офицер и двое рядовых.
Пострадавшие
Офицер с холодной властностью, нажимая на "о", спросил:
– Что про-зочло?
Ему стали рассказывать… Он был отлично сложён, осанист, аккуратно подрубленные узкие усики, тонкой кожи чёрные перчатки. Достав портсигар, серебряный, с монограммой, вынул папиросу, щёлкнул зажигалкой, закурил. Задавал вопросы, уточняя, что именно узнавали барышня, "лапоть", парнишка у военных около эшелонов. С цепким вниманием выслушал поочерёдно четверых добровольцев, осмотрел труп подростка. Вдруг с улыбкой обратился к барышне:
– Отчэго он убитый?
– Не знаю! Контрразведка меня отпустила! Вам подтвердит началь…
Хрусткий звук удара. Молодая женщина отлетела в толпу: та раздалась – и она упала навзничь, вскинув длинные ноги в красивых ботинках. Платье и нижняя юбка задрались, обнажив гладкие пышные ляжки.
– Сучэнка! – чех сделал ударение на первом слоге. Вынул изо рта папиросу, плавно выдохнул дым. – Взъят!
Майор Иржи Котера был пражанин. До мировой войны он занимал видную должность в крупной торговой компании, что закупала в России лён, пеньку, коноплю. Поскольку требовалось бывать в России, Котера выучился говорить по-русски. Истый патриот, он ненавидел австрийцев и мечтал о независимой Чехии. Попав на фронт, перебежал к русским, вступил в чехословацкий легион, чтобы воевать с Австро-Венгрией. Когда легион (чаще его называют корпусом) выступил против большевиков, Котеру, учтя его знание русского языка и опыт общения с русскими, назначили на одну из руководящих должностей в срочно сформированной контрразведке.
12.
Володя, со связанными за спиной руками, сидел на стуле в кабинете Онуфриева. Тип в некрашеного холста косоворотке с засученными рукавами ударил его по губам аршинной дубовой линейкой.
Роговский стоял поодаль на сверкающем паркете в позе несколько театральной, хотя подозрения царапали по сердцу всерьёз.
– Повторяю: с кем из офицеров вы шли на связь?
Ромеев получил ещё один удар линейкой; из разбитых губ капала кровь.
Полковник, сидя за столом, набивал нюхательным табаком ноздри.
– Отвечай! – оглушительно, со вкусом чихнув, добавил: – Покалечим!
– Не надо бить, – тоном просьбы сказал Евгений Фёдорович: он говорил это после каждых двух-трёх ударов.
И вдруг связанному – нахраписто, свирепо-хамски:
– Имена офицер-ров?! Живо!
Володя молчал, и тип опять прошёлся линейкой по его губам.
– Ты усугубляешь своим упорством! –
Вошёл молодцеватый чешский майор, вскинул руку в перчатке к козырьку, представился.
– Этот чоловек взъял троих людей? – указал взглядом на Володю.
– А в чём дело? – Роговский, эффектно подбоченившись, с апломбом назвал себя, свой пост.
Котера с дежурно-любезной улыбкой, как о приятном, уведомил:
– Он берьотся к нам.
– Это невозможно! Он опасный враг, многолетний провокатор царской охранки! Ему вынесен смертный приговор партией эсеров.
– Очэн сожалею, – сказал чех невозмутимо. – Нам нужно его взъят! – кивнул двум легионерам. Те встали у Володи по бокам.
Котера щёлкнул каблуками, слегка поклонился Роговскому и чётким шагом вышел.
13.
В вагоне чешской контрразведки заговорили и барышня, и "лапоть". Знали они много, и в одну ночь в Самаре был схвачен весь актив большевицкого подполья. Ничего обиднее для красных не представишь: ведь к вечеру следующего дня белые оставили город. Их "прощальный привет" будет назван "одним из самых остро-драматических", "горчайших" моментов Гражданской войны.
Виновник случившегося покинул Самару с нежданным комфортом, в обществе чешского майора. Поезд в осенней ночи катит на восток; вагон первого класса – купе отделано красным деревом, пружинные диваны, яркие плюш и бархат, на окне – шёлковые занавески.
Ромеев и Котера сидят за столиком друг против друга. Светло-каштановые гладкие волосы офицера плотно прилегают к голове, любовно подрубленные усики выведены в ниточку; цвет лица – кровь с молоком.
У Володи потрёпанное жизнью простонародное лицо, вид неважный: воспалённые глаза, распухшие, разбитые губы, щетина.
Чех угощает, окая, делая неправильные ударения:
– Кушай, дрогой друг. Ты отличился здрово! Очэн много помог!
На столике – открытые банки с консервами, белые булки, графинчик с клюквенным морсом, плоская аптекарская фляга спирта.
– Мне бы дальше работать, господин майор! Во всю силу! Дайте такую возможность. Грешно клясться, но чем хотите поклянусь – не пожалеете!
Котера протянул ему позолоченную американскую зажигалку:
– Будешь роботат! Тебе додим всё право, – улыбкой и тоном выражая похвалу, произнёс с ударением на втором слоге: – Заслужил.
Ромеев поблагодарил растроганно:
– То дорого, что признаёте меня.
Чех налил ему, себе по полстакана спирта, разбавил морсом. Провозгласил тост за поимку большевицких разведчиков на всех станциях от Уфы до Владивостока!
Выпили, Володя уничтожает булку, Котера со вкусом, не спеша, закусывает сардинами, копчёной колбасой, становится словоохотлив.
Русский народ, говорит он, очень большой народ. Чересчур великий. Слишком богатый. Уже много столетий они не испытывают иноземного ига, не знают железной необходимости беречь своих людей, чтобы выстоять, сохраниться. Они без удержу размножились до того, столь много захватили природных богатств, что от переизбытка развязали братоубийственную войну: