Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
И они стали ждать. Залезли кто куда, чтобы Жаренас, вернется ли пешком или на телеге, все равно нарвался бы на засаду. Стасис сидел под крышей хлева. Его трясла мелкая дрожь: то страх сжимал грудь, то ни с того ни с сего разбирал смех, и он, давясь, глотал его, хорошо сознавая, что это нервы. На такое он насмотрелся на фронте, когда молодые солдаты перед лицом смерти с хохотом катались по земле, пока товарищи, не выдержав, наделяли их пощечинами. Чертовски хотелось курить, но не смел — лежал, зарывшись в солому, давясь этим смехом. Только под утро, когда где-то в деревне забренчали ведра, он немного успокоился. Смотрел сквозь узкие щели на двор, слушал нарастающие звуки, дивясь прозрачности просыпающегося утра, когда слышен даже скрип колодезного журавля в конце деревни, плеск воды или другой звук, который днем наверняка не расслышал бы. И чем светлее становилось, тем сильнее росла тревога: если так упорно ждать, можно и впрямь дождаться Жаренаса. Человек раньше или позже все равно возвращается в свой дом. Что будет тогда?
Пока он искал ответа, на дворе раздались шаги, из-за хлева вылез дылда Клевер и позвал:
— Пошли.
Стасис торопливо соскользнул на землю. Что еще надумал Шиповник, готовый любой ценой выполнить полученный от начальства приказ — ликвидировать Жаренасов? Неужели рискнет на это днем?
Но Шиповник сказал:
— Больше ждать нельзя. Когда-нибудь мы еще вернемся.
Они снова нырнули в лес и быстро направились к оставленной повозке. Стасис присмотрелся к Шиповнику, хотел заговорить с ним, убедить, что и впрямь будет всем спокойней, если они реже будут вытаскивать его из дома, что лучше ему быть связным или как-то иначе служить, лишь бы не исчезать по ночам из дома, но не успел даже рот открыть, как раздался свист Клевера. Стасис насторожился и тут же услышал эхо звонких шагов. Кто-то торопился по дороге из Маргакальниса, словно стремясь догнать их. Пока еще трудно было определить, сколько идет людей. Шиповник жестом приказал всем залечь, и они попадали, где стояли, сквозь вереск и деревья глядя на дорогу. В прозрачном морозном утреннем воздухе шаги отдавались так звонко, что казалось, все вокруг на самом деле выковано из меди… Шла женщина с маленькой девчушкой, платки у обеих были повязаны как-то непривычно. Местные женщины так платок не носят. Девчушка не успевала за матерью, семенила, ухватившись за руку женщины. Это она, малышка, озираясь по сторонам, заметила их, дернула мать за руку и что-то ей сказала. Женщина остановилась, взглянула на лес и, наверно, увидела не кого-нибудь, а самого Шиповника, потому что тот сразу вскочил на ноги и, выставив автомат, крикнул:
— Стой!
Женщина остановилась, переминаясь на месте, повернула было назад в деревню, но от сурового окрика Шиповника застыла как вкопанная. Малышка испуганно прижималась к бедру женщины, обеими руками вцепившись в пеструю юбку.
Все они поднялись из зарослей вереска, вышли за Шиповником на дорогу, окружили ранних путниц.
— Кто вы такие и куда идете? — грозно спросил Шиповник, но женщина только переводила взгляд с одного на другого и молчала. — Кто такая, спрашиваю?
Но и теперь женщина не ответила.
— Может, глухая? — загудел Клевер.
— Я ей, шпионке, покажу… так покажу, что и впрямь оглохнет! Ну, отвечай, я тебе говорю…
Женщина по злому лицу Шиповника поняла, что молчать нельзя, и заговорила. Прижав к груди руки, она поспешно сыпала словами, рассказывала, что с дочкой приехала из-под Молетай, что прошлой осенью сгорел их дом, что впроголодь живут, что она, побираясь, идет из деревни в деревню.
— Ты нам сказки не рассказывай, по-хорошему признавайся — энкаведе послало?
Женщина смотрела на него полными страха глазами и впрямь не понимала, чего от нее хочет этот злой человек. Шиповник повторил вопрос, и у женщины словно ноги отнялись: она бухнулась на колени на мерзлую дорогу и посиневшими губами потянулась целовать руку Шиповнику, все повторяя, что они — несчастные погорельцы, бедные побирушки, что только горе пригнало их сюда. Но Шиповник не отступал.
— Начальство предупредило нас, — обратился он к своим, — что дороги Литвы кишат такими шпионами. Энкаведе подослало, не иначе. Эти гады даже баб не жалеют, им все способы позволительны… Надо разобраться. Только не здесь.
Словно в поисках помощи или защиты, женщина оглянулась, пробежала взглядом по лицам мужчин и вдруг просияла, уставившись на Клевера.
— Господи, неужели Пяткус?! Разве не узнаешь меня, сосед? Сам бог тебя послал, подтверди, скажи им, что мы правда несчастные погорельцы, никто никуда нас не посылал… Ведь ты, сосед, все знаешь.
Клевер смотрел на женщину, сопел, словно загнанная лошадь, и молчал.
— Знаешь? — спросил Шиповник.
Клевер кивнул.
— Ну вот, — еще сильнее засияла женщина. — На самом деле тебя господь послал. Скажи, что правду я говорю, не вру.
Шиповник отвел Клевера в сторону, подальше от остальных, и спросил:
— Кто она такая?
— Из одной деревни мы.
— Хорошо знаешь?
— Как не знать! Ведь сказал — из одной деревни.
— Что за люди?
— Новоселы они. Советы земли дали. А прошлой осенью сгорел их хутор…
— Наши?
— Не знаю, но сгорел дотла. Чистая правда, не врет баба.
— Так что будем делать?
— Пусть идет себе…
— Ты хоть и большой, а глупый, — сказал Шиповник и тут же добавил: — Хочешь, чтобы, вернувшись, растрезвонила на всю деревню, где встретили соседа Пяткуса? Этого ты хочешь?
— Этого я не хочу.
— Тогда думай, что говоришь.
— Я и думаю. Говорю, надо потолковать, чтобы язык придерживала… И моя баба там с двумя малышами. Еще вышлют в Сибирь.
— Думаешь, пожалеют?
— Не думаю.
Пока они так разговаривали, женщина, кажется, совсем успокоилась и даже развеселилась. Она не могла устоять на месте и все благодарила господа, что тот послал знакомого, дорогого их соседа Пяткуса, что только чудом встретила не кого-нибудь другого, а своего знакомого, своего милого соседа Пяткуса, дай ему бог здоровья. Она совсем не подозревала, что именно знакомство обернется против нее и решит все. Поэтому и удивилась, увидев мрачное лицо возвращающегося соседа. А когда Шиповник зло приказал: «Пошли с дороги!» — женщина залилась слезами, бросилась целовать Клеверу руку.
— Сосед, разве не заступишься в такой беде? Разве сделали что-нибудь плохое? Как люди жили, как добрые соседи…
Клевер отталкивал ее, освобождался от цепких рук женщины, избегая смотреть ей в глаза, и неизвестно, сколько это бы еще длилось, если б не строгий окрик Шиповника:
— Пошли с дороги. Там разберемся.
Женщина, подталкиваемая Клевером, шла, спотыкаясь в густом вереске, одной рукой вытирая слезы, другой обнимая за плечи малышку, которая смотрела не столько испуганными, сколько удивленными глазами.
Когда подошли к оставленной повозке, Шиповник снова стал допрашивать женщину: где сегодня, где вчера ночевала, в какой деревне, у каких людей, почему теперь, в такую рань, чуть ли не бегом летела в волость. Женщина все повторяла одно и то же, и это еще больше бесило Шиповника. Он сорвал с плеч женщины холщовый мешок, развязал и вытряхнул небогатый скарб: поношенный пиджачок, стоптанные башмаки, ломоть хлеба, три куска ржавого сала, узелок муки и несколько сваренных в мундире картофелин. У Стасиса защемило сердце, в памяти ожила далекая Смоленщина с бедными окраинными огородами и тот злополучный вечер, когда они, трое молодых солдат, руками копали картошку, и тот незабываемый, захлебывающийся слезами голос женщины: «Убийцы проклятущие, мои дети от голода помирают!.. Чтоб вы подавились этой картошкой, чтобы вы завтрашнего дня не дождались!..» И еще он вспомнил, как, задыхаясь, бежал с этого огорода, бежал, словно ошалевший, преследуемый пронзительным криком женщины. По сей день преследует его этот крик. И теперь, увидев лежащие на мху картофелины, он снова услышал его, повторившийся в сводящем с ума плаче женщины.