Рыцарь Христа
Шрифт:
Веронский герцог собрал представителей всех знатнейших семей и над телами Ульгейды и ее мужа заставил их поклясться, что никогда больше не нарушат мира. Был ясный солнечный день, но когда герцог начал произносить свою речь и прозвучали первые рыдания женщин, одновременно вместе с ними загромыхало и наверху, на небо наползла огромная черная туча, мощный раскат грома ударил как раз в ту минуту, когда Монтагви и Гебеллинги, возложив руки на Библию, клялись не нарушать мира и никогда больше не враждовать. Гром, молния и могучий ливень тем паче запомнились как знак свыше, поскольку не минуло и получаса, как черная туча ушла на север, а в небе снова воссияло солнце.
Вечером этого самого дня всеобщей тревоги и скорби в Верону приехали, наконец, долгожданные гости. Едва только я увидел Евпраксию, я снова забыл все, кроме нее; последние мысли о распутной Ульрике, которые,
— Милый Лунелинк! Как я скучала по вам! Как я рада снова видеть ваше доброе, простодушное лицо! До чего же мне жаль, что вы не совершили это путешествие вместе с нами! А какую мы рыбу ловили в Турегуме на озере! Озеро там огромнейшее! А рыба называется гмелин, она тоже огромнейшая, из нее делают начинку для пирогов, просто объеденье!
Я так и обомлел, чувствуя ее в своих объятьях, все во мне затрепетало и голова закружилась сильнее, нежели от самых крепких рейнских или тосканских вин. На Евпраксии был легкий и нарядный далматин из тонкой материи, и в эти несколько мгновений, покуда мы обнимались, я чувствовал ее всю, все ее немыслимо прекрасное тело, достойное резца Пеония, автора Ники, копия которой стояла у нас в Зегенгеймском замке. Во мне шевельнулось острое желание обладать этим телом, видеть его нагим, и чтобы никто больше, кроме меня, не видел его и не обладал им, этим сокровищем из далекого Киева.
Она уже разговаривала с Годфруа, утешала его в его несчастье, о котором ей кто-то успел сообщить, а у меня только-только начало проходить головокруженье. Я вдруг подумал о «печати Астарты». Евпраксия так тесно прижималась ко мне, что я не мог не почувствовать тяжелого и уродливого металла, сковывающего ей талию и чресла. Неужто она осмелилась снять его?
Тем временем мне предоставилась возможность рассмотреть Вельфа и Матильду, о коих я был уже столько наслышан. Герцогиня Тосканская обладала внешностью типичной итальянки — огромные карие глаза, тонкий нос, нежные сладострастные губы и несколько тяжеловатый подбородок, который она пыталась скрадывать при помощи особого убора, состоящего из остроконечной шапочки с козырьком и шелкового платка синего цвета с белой каймой, прикрепленного к краям шапочки так, что один край его туго обтягивал скулы и подбородок, а другой свешивался до ключиц, закрывая шею, которую, как я и предположил, надо было скрывать. Несмотря на тридцатитрехлетний возраст, лицо Матильды было свежее и почти не контрастировало с юношеским лицом семнадцатилетнего Вельфа.
Радостно мне было вновь видеть лица всех моих друзей, по которым я успел порядком соскучиться. Кудрявый темноволосый Иоганн нес мне навстречу приличных размеров синяк, окруживший его левый глаз и полученный при обстоятельствах, кои мне так и не удалось как следует вызнать. Толстяк Дигмар выглядел еще больше поправившимся, дорожные встряски не пошли ему на пользу. У Люксембурга плохо пахло изо рта, и я понял, что у него опять разболелись зубы. Мрачный Димитрий подарил мне одну из своих немногочисленных улыбок, подобных крошечным золотым песчинкам. Адальберт тотчас сообщил мне, что он вновь сомневается в существовании души, и обещал в самое ближайшее время рассказать о причинах вспыхнувших сомнений. Маттиас пожаловался на невыносимую итальянскую жару, но стоило мне сказать ему, что когда мы пойдем отвоевывать Иерусалим, там будет еще жарче, он согласился потерпеть. Сын Генриха был грустен, словно предчувствуя, что ничего хорошего нас здесь в Вероне, не ожидает. Помню, в ту минуту у меня явилась странная мысль, что ежели мне суждено умереть раньше их всех и попасть в Царство небесное, то с каким радостным чувством я буду встречать их там одного за другим, каждого в его срок, с какими счастливыми слезами буду вглядываться в их милые лица.
На закате в обширном патио дворца герцога Веронского был устроен пир в честь приезда высочайших гостей, в честь мира и процветания, которые сулили нам дружба Матильды с Адельгейдой. Гуго Вермандуа имел неосторожность быстро запьянеть и произнес тост в честь императрицы, сказав, что часто видит ее во сне, где она является ему в сиянии посреди пятиконечной звезды и каких-то вращающихся окружностей. Незаметно отведя его в сторонку, я заявил ему, что он пьяный баран и я намерен драться с ним на поединке. Он отвечал, что не хотел никого обидеть своим тостом, но если я хочу с ним драться, то завтра во время ристаний мы можем схлестнуться с условием, что кто-то из нас убьет
На следующий день трибуны старого римского амфитеатра были заполнены до основания. Рыцарские соревнования лишь с недавнего времени стали устраиваться здесь, доселе власти строго соблюдали запрет императора Константина на гладиаторские бои и прочие кровопролитные зрелища, ради которых и строились некогда эти величественные сооружения. На арене друг против друга выстроились ряды соперников. Решено было, что немцы будут сражаться против остальных представителей империи. В качестве цели поединка ставилось свалить соперника с седла тупым безопасным концом копья. Мы же с Вермандуа, вызвавшись сражаться друг против друга, тайком договорились, что в самый решительный момент перебросим свои копья остриями вперед и будем биться по-настоящему. Знали бы мы, во что это выльется!
Когда до нас дошла очередь, Годфруа Буйонский успел выбить из седла Адальберта Ленца, а пятеро других рыцарей, среди которых были Эрих Люксембургский, Дигмар Лонгерих и Иоганн Кальтенбах, так же поступили с пятью другими рыцарями, среди которых оказался и племянник герцога Веронского, а некий рыцарь из Падуи, будучи выбит из седла одним из братьев несчастной Ульгейды, упал неудачно и убился насмерть.
Перед днем ристаний я своей рукой нарисовал у себя на новом щите двух рыб, повернутых слева направо одна под другой. Это должно было стать сигналом Евпраксии, что я сражался за ее честь и славу. Прежде чем разъехаться на положенное расстояние, Гуго приблизился ко мне на своей пятнистой кобыле и сказал:
— Простите меня, милый Лунелинк… — Он посмотрел мне в глаза, насладился моим удивлением, затем улыбнулся и добавил: — …если мне вдруг придется убить вас.
Все-таки, он был славный малый, хоть и невоспитанный, нетонкий, хоть и греховодник. Мне не хотелось убивать его, и все получилось так, будто я и не принял никакого участия, будто когда мы, разъехавшись в разные стороны, кинулись вскачь навстречу друг другу и сшиблись, какая-то неведомая сила направила мое копье точно в середину щита Гуго. Я помню, как все на трибунах ахнули, когда я и он перекинули копья остриями вперед, как с громким треском лопнул его щит, как острие его копья мелькнуло предо мной, скользнув по локтю и не причинив мне вреда. Граф Вермандуа благополучно упал на сухую траву арены и засмеялся. Я же с гордостью подскакал к трибуне, где сидела моя возлюбленная, выбросил вперед правую руку и затем трижды ударил ею по щиту, показывая рисунок, грубо намалеванный мною белой краской, но очень понятный. Евпраксия рассмеялась и кинула мне огромную алую розу, которую я еще и умудрился поймать. Затем я подъехал к Гуго, который продолжал лежать на траве и почему-то смеяться. Я подал ему руку и помог встать.
— Лунелинк, — сказал он мне, смеясь, — укради ее! Увези ее туда, где он не сможет найти вас. А я помогу тебе. Слово чести!
Так мы снова оказались друзьями, несмотря на то, что я раскрошил его щит и крепко поранил ему левую руку.
Следом за нами на арену выехали сын одного из веронских капитанов и зять Германна Гебеллинга, женатый на его старшей дочери, барон фон Вюллен. Они разъехались по сторонам, затем по сигналу герольда бросились друг на друга, и тут произошло совсем неожиданное. Веронец вдруг перекинул копье острием вперед, чего не сделал зять Германна. Рыцари сшиблись. Веронец свалился с седла, выбитый тупым концом копья, но фон Вюллен тоже упал, упал замертво, проткнутый острием копья веронца. При виде этого многие схватились за рукояти своих мечей и копий, вот-вот могла произойти стихийная битва, но Вельф, Матильда и Адельгейда уже вскочили со своих мест, крики и ропот утихли, Матильда заговорила, обращаясь ко всем властным и громким голосом не слабой женщины, боящейся показать свой крупный подбородок и морщины на шее, но властной повелительницы, способной не только красиво петь на пирах, как вчера, но и командовать подданными. Ее короткая, но сильная речь мигом успокоила всех, все согласились со сказанным ею о том, что сразу после заключения мира нельзя устраивать состязания, при которых неизбежна кровь и не могут не появиться новые взаимные обиды и подозрения.