Рыцарь и Буржуа
Шрифт:
Эта типология (нас интересует сейчас не ее содержание, а только ее градационный характер) побуждает нас сделать некоторые замечания о формировании типологических понятий. Иногда такие понятия возникают в результате наблюдения и сравнений. Так, например, было замечено, что в некоторых вероисповеданиях определенной эпохи, независимо от расхождений в догматике, сохраняется некий общий этический стиль: аскетические черты, осуждение удовольствий, склонность к строгому контролю за чужой жизнью. Мораль подобного рода получает название пуританской и начинает выступать в качестве образца, с которым сравнивают мораль других стран и эпох. До тех пор пока ее не рассматривают как модель в собственном смысле, она представляет собой обычное общее понятие, а не тип в принятом нами значении. По-видимому, в том же значении понимают тип Хемпель и Оппенгейм: они явно считают возможным рассматривать одно и то же понятие в одних случаях как общее понятие, а в других — как тип,
Типы могут быть следствием сравнения, но могут создаваться и на основании одного-единственного примера. В последнем случае, разумеется, всегда предполагается возможность сравнения, а значит, и повторяемость присущих этому типу свойств. Так, можно представить себе феодализм как тип общественной формации на основании отношений, существовавших во Франции, или фашизм как тип политического строя на основании отношений, существовавших в Италии при Муссолини. Здесь выбор признаков, при помощи которых определяется тип, уже не следует за наблюдаемой повторяемостью. Этот выбор в предвидении повторяемости в будущем руководствуется прежде всего стремлением уловить определяющие, а не производные черты: ведь именно существенные черты определяют повторяемость сложного явления в целом.
Поэтому, как мне кажется, не прав Ранульф, предлагая добавить к четырем названным у Дегре признакам фашизма пятый: склонность к нарушению принципа, который запрещает котлу поносить горшок за то, что тот черен. Подобная склонность (хотя, может быть, и верно подмеченная) вообще весьма распространена, а если в фашизме она бросается в глаза, то просто потому, что подавление свободы слова позволяет ей развернуться особенно широко. Это, следовательно, признак скорее вторичный, а не принципиально важный и специфический для фашизма.
М. Вебер в идеальном типе видел конструкцию исследователя. По-моему, это не всегда справедливо. Типологические понятия могут складываться и стихийно. Плодом многообразного исторического опыта и сравнений было стихийно сложившееся представление о христианской морали как некой типологической категории. Невозможно назвать ее автора; она, как я полагаю, не сложилась в чьем-либо кабинете. То же относится к представлениям о морали, которая в XIX веке стала именоваться буржуазной моралью в собственном смысле, хотя связана она с вполне определенным этапом истории буржуазии.
В этой книге, как уже говорилось в предисловии, мы хотели показать классовую неоднородность морали, о которой учебники этики писали до сих пор в единственном числе, как о чем-то едином и вечном. Мы отложили на будущее изучение рыцарской этики, развивавшейся вплоть до последнего времени в рамках дворянских идеологий, отказались на время от исследования пролетарской морали и занялись буржуазной моралью.
О ней много говорилось на рубеже XIX-XX веков. Как раз тогда самые разные идеологические течения, во имя совершенно различных идеалов дружно отвернулись от всего буржуазного, всего мещанского. При крайнем различии их целей — различии, доходившем до полной противоположности, — образ их противника в основных чертах совпадал. Никто не хотел, если прибегнуть к цитате из «Святого семейства», воспитывать «смирного, осторожного человека, поведение которого регулируется страхом и житейской мудростью» [587] . В противоположность этому сытому мещанину, которому покой дороже всего на свете, коммунисты воспитывали пролетария-бойца, которому предстояло революционным путем покончить с эксплуатацией и построить мир всеобщего братства людей.
587
Маркс К., Энгельс Ф. Соч, т. 2, с. 182.
А самый ярый враг коммунизма, нацизм, хотя и находил опору в мелкой буржуазии, также осуждал мещанскую миролюбивую посредственность, стараясь привить немецкому о обывателю «спартанские» добродетели прусского юнкерства и вырастить воинственную «расу господ», которая должна была завладеть целым миром. Мелкий буржуа, опьяненный мечтой о могуществе, легко проглатывал антимещанские выпады, которые попадались ему в сочинениях идеологов нацизма. Он не принимал их на свой счет, ибо уже видел себя в костюме Зигфрида; а мирная домашняя хозяйка, одурманенная нацистской идеологией, ощущала себя Валькирией на боевом коне.
В качестве одного из апостолов морали, которая на рубеже XIX-XX вв. попала под столь жестокий обстрел, мы выбрали Бенджамина Франклина. Именно он был горячим пропагандистом нормативного образца порядочного человека , образца, в котором на первый план выдвигалась финансовая надежность, основанная на трудолюбии, бережливости, порядке, осмотрительности, прозорливости и мышлении в денежных категориях. Завоевание независимого положения в обществе при помощи денег — явление очень старое. Такой независимостью отнюдь не пренебрегал стоик Сенека, хотя стоицизм считал условием духовной свободы равнодушие к богатству и прочим материальным благам. Но широкая пропаганда неэлитарной личной независимости, достигаемой путем методичного сколачивания капитала (благодаря личным добродетелям и постоянному сознанию того, что каждая потерянная минута означает убыток), — такая пропаганда была чем-то новым по сравнению с докапиталистическими эпохами. Принцип «время — деньги» придавал особую динамичность лозунгам Франклина, которые в его эпоху звучали как передовые.
Содержание этих лозунгов мало менялось со временем, но менялась их социальная функция, что мы показали на примере катехизиса американского мелкого буржуа середины XX века. В Польшу они проникли после утраты ею независимости и были обращены (в избранных нами примерах) либо к мелкому и среднему ремесленнику, лавочнику и крестьянину, либо к деклассированной шляхте. В первом случае они звучали трезво и благодушно, во втором приобретали патетическую окраску.
Бережливость Франклина далека от свойственного рантье откладывания на черный день. Он призывал сберегать, чтобы инвестировать. Бережливость флорентийца Альберти, о котором шла речь в главе VIII, также была чужда скопидомству рантье и заключалась прежде всего в соблюдении бюджетного равновесия (культу которого способствовало изобретение бухгалтерии). В главе IV, посвященной анализу различных форм бережливости, эта пресловутая буржуазная добродетель у разных идеологов оказалась лишь по видимости одним и тем же. Рекомендуя ее сегодня, прежде всего там, где речь идет о распоряжении общественным достоянием, мы должны внимательнее присмотреться к различным ее формам, чтобы ясно себе представить, что заслуживает пропаганды, а что — осуждения. Следует также присмотреться к пропагандистской упаковке, в которой предлагается сегодня добродетель бережливости, поскольку в ней можно встретить буржуазные пережитки, сохранившиеся в изменившемся мире только в силу инерции.
Изложив взгляды Франклина как наиболее типичные для определенного направления этической мысли — направления, которое на рубеже XIX-XX веков в результате неоправданного обобщения было tout court [588] признано буржуазной моралью, мы попробовали отыскать франклиновские моральные поучения до Франклина. Комплекс таких поучений обнаружился у Д. Дефо, который в своих сочинениях солидаризировался со средним купечеством. Этические рекомендации Франклина, таким образом, имели хождение и в среде зажиточного купечества, что затем подтвердилось при анализе взглядов К. Ф. Вольнея. Франклин не проявлял никаких притязаний на продвижение по сословной лестнице и своего читателя к этому не призывал. Дворянские образцы не интересовали людей Нового Света. Другое дело Дефо. Его любопытные и малоизвестные сочинения об образцовом купце и образцовом джентльмене позволили нам проследить трансформацию образца джентльмена под влиянием буржуазии, которая тоже претендовала на джентльменство. Отныне принадлежность к числу джентльменов должна была определяться личными достоинствами, уровнем образования и джентльменскими манерами, а подобными качествами мог обладать любой буржуа, разбогатевший благодаря «мещанским» добродетелям. Буржуазные добродетели, необходимые для того, чтобы сколотить состояние, были полезны и позже, чтобы сохранить и приумножить его. А если кому-то все же так и не удавалось преодолеть классовый барьер между дворянством и буржуазией, на это, во всяком случае, могли рассчитывать его дети.
588
[Попросту (франц.)]
Этика, которую мы иллюстрировали на примерах Дефо и Франклина, складывалась одновременно с развитием протестантских сект. Поэтому исследователи нередко связывали оба эти процесса, указывая на заслуги протестантизма в воспитании добродетелей, способствовавших развитию капитализма. Этой проблеме мы посвятили большую часть главы VI, где излагаются различные точки зрения, высказанные по поводу нашумевшего исследования М. Вебера о пуританской этике и ее отношении к «духу капитализма». Работа Вебера, богатая содержанием, далека, однако, от систематичности. После упорядочения содержащегося в ней материала и его критического анализа из тезисов Вебера уцелели немногие. Мы без оговорок признали, что пуританская этика способствовала развитию капитализма (по крайней мере в Англии и Соединенных Штатах) — наблюдение, которое не составляет особой заслуги Вебера, поскольку оно встречалось и раньше. Мы согласились и с тем, что пуританизм содействовал складыванию определенного этического стиля, массовое распространение которого было новым явлением.