Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского

Гордин Яков Аркадьевич

В это время в Ленинграде – и в Союзе писателей, и вне его – было немало замечательных и достойных людей, многие из которых прошли аресты, ссылки, лагеря, проработки. Их психологический опыт существенно отличался от опыта Бродского и его круга конца пятидесятых. Я уже рассказывал об инциденте на турнире поэтов, когда Глеб Сергеевич Семенов пришел в негодование от выступления Иосифа, прочитавшего «Еврейское кладбище». И дело было, разумеется, не в тематике стихотворения. Семенов последний человек, которого можно было заподозрить в антисемитизме. Дело было в столкновении жизненных представлений, основанных на принципиально различном опыте. Я хорошо помню свою собственную длительную ссору с Глебом Сергеевичем, которого я уважал и любил.

Не могу сказать, что Иосиф был обидчив, но и равнодушие к своим стихам воспринимал отнюдь не хладнокровно.

«Афронт» со стороны Дмитрия Евгеньевича он, конечно же, запомнил. И это сыграло не последнюю роль в резкой ссоре между ними [6] .

Непосредственной

причиной была довольно нелепая «академическая» история – Дмитрий Сергеевич отказался поставить зачет Наташе Горбаневской, по неким своим профессорским соображениям, – она была его студенткой-заочницей. Честно говоря, я бы на его месте так не поступил. Наташа была – и есть – талантливый литератор, а зачет, в конце концов, дело формальное. Но – что было, то было. Осторожный педантизм Дмитрия Евгеньевича, человека вполне замечательного, вызывал у нас всех откровенное неодобрение. А Иосиф решил прибегнуть к испытанному литературному оружию – эпиграмме. Эпиграмма была злая и не очень-то корректная, обыгрывавшая внешность Максимова. Она дошла до Дмитрия Евгеньевича и совершенно его взбесила.

6

Подробности этой полуанекдотической истории в письме Н. Горбаневской – В. Полухина. «Иосиф Бродский. Жизнь. Труды. Эпоха». СПб., 2008. С. 71.

Единственный экземпляр эпиграммы сохранился у Ксаны Семеновой, дочери Глеба Сергеевича, и откуда Максимов ее узнал – загадка. Возможно, ее прочитала ему красавица Люда Комм, наша с Иосифом приятельница и более чем почтительная ученица Дмитрия Евгеньевича, присутствовавшая в Комарове при сочинении эпиграммы. Если это так, то ума не приложу – зачем она это сделала.

Максимов позвонил мне и, не зная, что я полностью в курсе дела, дрожащим голосом сказал, что Бродский написал на него отвратительный пасквиль, и что он не понимает, как поступить, и что вообще в таких случаях вызывали на дуэль. Я постарался его успокоить и напомнил, что был и другой тип реакции – ответить эпиграммой на эпиграмму. Дмитрий Евгеньевич, слава Богу, принял этот вариант. Чтобы представить себе этих поединщиков с пистолетами в руках у барьеров, нужно – тем, кто их знал, – очень концентрированное воображение.

Текст ответной эпиграммы – довольно беззубой – хорошо помнит Саша Кушнер, которому Максимов ее читал.

В шестидесятом году Иосиф сблизился с группой поэтов-ленинградцев – Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найма– ном и Евгением Рейном. Рейн и Найман оказали на Бродского несомненное влияние. В частности, его бунтарство стало, я бы сказал, культурно конструктивнее, а чувство литературного одиночества смягчилось. Это не касалось, однако, страстности его декламации, по-прежнему подавляющей слушателей. Бобышев, в то время наш общий с Бродским приятель, сказал мне полушутя, что когда он слушает, как Иосиф читает «Шествие», то у него температура поднимается до 37,2, а у самого чтеца до 37,6. Тот же Бобышев сказал мне при встрече на улице: «Читал? – Иосиф уже на самого Бога замахнулся». Речь шла о «Большой элегии Джону Донну», об удивительных по дерзкой возвышенности строках, в которых описывался надмирный полет души спящего Джона Донна, знаменитого английского поэта-метафизика:

…Ты Бога облетел и вспять помчался.Но этот груз тебя не пустит ввысь,откуда этот мир лишь сотня башенда ленты рек и где – при взгляде вниз,сей Страшный Суд почти совсем не страшен.И климат там недвижим, в той стране,откуда все – как сон больной в истоме.Господь оттуда – только свет в окнетуманной ночью в самом дальнем доме.

Эти стихи шестьдесят третьего года – кануна событий. Дело было не в богоборчестве, которым Бродский не грешил, но в неодолимом стремлении к максимуму во всем, неумении признать существование предела, стремлении, которое, я уверен, мучило и пугало его самого.

Ранее, заканчивая поэму «Шествие», он писал в монологе Черта:

Потому что в этом городе убогом,Где погонят нас на похороны века,Кроме страха перед дьяволом и БогомСуществует что-то выше человека.

Вот это необыкновенное и немногим знакомое ощущение, что существует нечто не просто и не только «выше человека», но и выше самого высокого, возможность беспредельного устремления, жило в его стихах тех лет. И это знание, не сомневаюсь, определяло многое в его собственном поведении – на стратегическом уровне. Позднее он не прочь был пошутить на эту тему и писал мне в стихах на день рождения в семидесятом году:

Добро

и Зло суть два кремня,и я себя подвергну риску,но я скажу: союз их искрурождает на предмет огня.Огонь же рвется от земли, от Зла,Добра и прочей швали,почти всегда по вертикали,как это мы узнать могли.Я не скажу, что это – цель.Еще сравнят с воздушным шаром.Но нынче я охвачен жаром!Мне сильно хочется отсель!..Опасность эту четко зря,хочу иметь вино в бокале!Не то рванусь по вертикалиДвадцать Второго декабря! [7]

7

Я родился 23 декабря, но в тот год мы отмечали это событие на день раньше.

Но то, что он иронически обыгрывал в семидесятом, было для него – судя по многим стихам – делом величайшей серьезности в начале шестидесятых. И он вернулся к этой идее в 1975 году в поразительных стихах, исполненных высокой и страшной тревоги, – в «Осеннем крике ястреба».

Однако при этой «вертикальности» мировосприятия, при частом форсировании голоса и завышении формул в собственных стихах, Иосиф был чрезвычайно чуток к любого рода завышениям в чужих текстах. И совершенно не случайно – в нем уже шло то движение к саркастической простоте, к экспансии вещного мира в стихи, к лексически грубой откровенности прямой речи, которое определило его поэзию последних двух десятилетий. Иное дело, что все это трансформируется гениально интенсивной поэтической интонацией, той «песней», о которой говорила Ахматова [8] . Разумеется, и «вертикальность» никуда не делась.

8

Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989. С. 220.

Году в пятьдесят девятом (может быть, шестидесятом) я написал стихотворение «Памяти Лермонтова», в котором были, в частности, такие строки:

Поэты погибшие,Демоны смертные,Предтечи великих пилотов.Их лица от солнца кавказского медные,Их бурки черные,Их губы плотные.Всю жизньУлыбаясь отнюдь не беспечно,Раскалывая росы ледяные горошины,Шли к барьеру,ОтмеченномуШинелями, на землю брошенными.

Иосиф немедленно устроил литературную демонстрацию, вручив мне ответное стихотворение:

БАЛЛАДА О ЛЕРМОНТОВЕ

Я. Гордину

Поговорим о человеке,который не сделал карьеру,о его жизни,короткой и неуверенной,о ветреном любовникеи храбром офицере, —поговорим о поручике Лермонтове.Поговорим о человеке, жившем,когда не было ракетодромов и телевидения,который чаще ходил пешкомили окликал ямщикаи потом, ссутулившись,из-под низкой фуражки видел,как трясутся над головоюроссийские облака.Поговорим о Лермонтове,поручике, который служил на Кавказе,посещал Офицерское собраниеи гарнизонные танцы,убивал горцев,писал горные пейзажи,различным женщинам посвящал стансы.Поговорим о разном героизмеразных героевразного времени,поговорим о городах,о горах,о гордостии о горе, —поговорим о Лермонтове, о славном поручикеЛермонтове,авторе романаиз жизни на водах,погибшем около санатория.