Рыцарь нашего времени
Шрифт:
Он бросил косой взгляд на Томшу, которая в длинном черном балахоне походила на невысокого божка, и признался себе, что она вызывает у него антипатию. Слишком много было в ней животной энергии, которая отчего-то отталкивала его. И этот нагловатый ощупывающий взгляд...
– Уж не знаю, зачем ей понадобилось именно мое одобрение, – говорил сейчас Чешкин, бесцельно расставляя по столику крошечные шахматы из оникса, на которых мягко бликовал зеленый свет, – но она требовала, чтобы я откровенно высказал свое мнение. Я постарался смягчить его, как мог, и объяснил, что галерея такое выставлять не будет. И тогда, вы знаете, она в одну секунду
– Она и в самом деле экспериментировала? – поинтересовался Макар.
– Нет, в том-то и дело. Поймите, я не специалист, не искусствовед и могу ошибаться, но, с моей точки зрения, Томша остается на одном месте, выплескивая свои фантазии в глине или мраморе. Но на такое способен любой выпускник художественного вуза. При том ее подпитывает непреходящая убежденность в том, что она, Мария Томша, говорит новое слово в скульптуре, а мы, жалкие ничтожества, не способны ее оценить. Я не раз предлагал ей податься в другие салоны, но не знаю, последовала ли она моему совету. Ее преследование со временем так стало мне досаждать, что я и вовсе прекратил общение с нею.
– Преследование? – не понял Бабкин. – Что вы имеете в виду, Владислав Захарович?
– Трофеи, – коротко, с отвращением в голосе пояснил Чешкин. – Томша – дама ненасытная, упивающаяся тем, что ни один мужчина, как она считает, не способен ей отказать. В каком-то смысле она не так уж и ошибается, потому что в ней и в самом деле есть что-то такое... порочно-притягательное. Сначала она завоевала Диму Силотского, но он оказался для нее довольно легкой добычей, поскольку и сам отличался... э-э-э... весьма пылким темпераментом. Затем принялась за Дениса и Сеню.
– Крапивина и Швейцмана? – недоверчиво переспросил Бабкин.
– Совершенно верно.
– Неужели ее мог заинтересовать Крапивин? Нет, я понимаю, что он вполне состоявшийся человек, но ведь не зря его называют Пресноводным...
– Чушь это все! – неожиданно рассердился Чешкин. – Меньше слушайте глупости, которые вам выдают за истину. Дима Силотский в школе придумал несправедливую, недобрую кличку, навязал ее другим мальчикам и самому Денису и был, кажется, весьма доволен своей выдумкой. Подозреваю, за его злой выдумкой стояла банальная зависть: Денис учился лучше, он брал усидчивостью, и учителя его хвалили. А Дима был такой, знаете, мальчик-фейерверк, со вспышками интереса к учебе, легко загорающийся и так же легко остывающий. Обычно первые завидуют вторым, потому что «фейерверкам» учеба дается легко, но в случае Силотского и Крапивина было наоборот.
– Вы уверены в этом?
– Конечно, никто из них никогда не признавался мне – да это было бы и странно! – но не забывайте, я наблюдал мальчиков много лет. Так мы говорили о Томше... Дело не в том, что Денис Крапивин скучен, – это вовсе не так! Назовите это сдержанностью, привычкой скрывать свои чувства и мысли из опасения быть высмеянным – и будете
Чешкин скомкал последнюю фразу, и Сергей с Макаром переглянулись.
– Что касается отношений Томши с моим внуком... – Старик переставил несколько фигур, поморщился: роль сплетника его явно тяготила. – У нее есть что-то вроде пунктика: чем сильнее она ощущает чью-то антипатию, тем больше жаждет завоевать именно этого человека. Когда я это понял, Мария Сергеевна стала вызывать у меня брезгливость, и она, боюсь, ее почувствовала. Я в доверительном разговоре просил Ланселота оградить Полину от общения с его любовницей, и он, кажется, выполнил мою просьбу. Тогда Томша, подобно кровососу, чувствующему самое нежное, самое уязвимое место, добилась, чтобы он познакомил ее с Колей, и попыталась соблазнить и его.
– Откуда вам это известно? – удивился Сергей.
– От самого Коли. Поймите меня правильно: он не обсуждал со мной подробности – это было бы и неумно, и гадко, но он доверчиво рассказывал о том, как она приглашала его в свою мастерскую, как вела себя, что говорила... Зная Марию Сергеевну, я легко мог дорисовать всю картину целиком. И я, признаюсь, опасался за Колю. Вы скажете, быть может, что я напрасно демонизирую эту женщину, но она вызывала во мне отвращение и страх.
Чешкин помолчал, по одной собрал шахматные фигурки в коробку.
– Поэтому, признаюсь, я почувствовал невероятное облегчение, когда Коля в ответ на мой осторожный вопрос непонимающе взглянул на меня и сказал, что он вовсе не собирается больше встречаться с Марией Сергеевной, потому что ее скульптуры ему неинтересны. Он совершенно не думал о ней самой! Я не могу сказать, что он хорошо разбирался в людях – нет, скорее, наоборот: иногда Коле были непонятны самые простые побудительные мотивы его знакомых, и он советовался со мной, обнаруживая удивительную наивность; но я принимал это как должное. Мы все оберегали его. Но от Томши, видит бог, он уберег себя сам.
– И все же Силотский поехал к ней в ту ночь... – осторожно напомнил Макар.
Владислав Захарович покачал головой.
– В том, что произошло, был виноват лишь я. Я пытался, пытался изо всех сил перевалить вину на Диму Силотского, оправдать самого себя, но притворяться было бы глупо – я понадеялся не на того человека, оставил моего мальчика одного, вдруг решив по каким-то отрывкам текста, что ему и впрямь лучше, что это окно света, которое манило его к себе, закрылось... хотя бы на несколько лет... Я отвечал за него, понимаете? Я, а вовсе не Дима, и уж тем более не Мария Сергеевна, которой захотелось развлечений.
В дверь снова просунулась голова консультанта, он вопросительно посмотрел на Чешкина, и Владислав Захарович сделал короткий успокаивающий жест – «сейчас, иду».
– Простите, – сказал он, – мне нужно быть в галерее... Да, забыл вам сообщить – в ту ночь, перед смертью, Коля написал один отрывок... Такой же несвойственный ему, как и те отдельные фразы, которые вы, Макар, читали на сайте. Он успел написать его за те десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин текст.