Рыцарь нищеты
Шрифт:
"Exegese des lieux communs" -- книга, насыщенная меткими и острыми определениями и суждениями, то глубокими, то легкими в духе французского гения. Приведу характерные места. "Микроб с опозданием на шестьдесят веков после творения мира вышел наконец из небытия. Какая революция! С его приходом все изменяется. Искание маленького животного заменяет старый дух крестовых походов". "Божественная наука стала чем-то столь низким, что буржуа может до нее достигнуть". Наука -- божественное знание -- приспособляется к услугам буржуа. "Попробуйте предложить поверенному первой инстанции возобновить четвертый крестовый поход". Мы уже знаем, что одно из самых острых чувств Л. Блуа -- это его ненависть к "порядочной женщине", этой вечной буржуазке Вифлеема, которая отказала в гостеприимстве Дитяте-Спасителю. "L'honnete femme est la morose et brulante epouse du grand Cocu dechaine... О Prostituees sans mensonge pour qui Jesus a souffert; pitoyables et saintes Putains qui n'avez pas honte des pauvres et qui temoignerez au Dernier jour, que pensez-vous de cette gueuse?" ["Порядочная женщина - это угрюмая и огнедышащая супруга распоясавшегося Великого Рогоносца. О нелицемерные блудницы, те, за кого страдал Иисус; жалостливые и святые шлюхи, не стыдившиеся бедных, вы будете свидетельствовать на Суде, что вы думаете об этой стерве!" (фр.)] "Etre dans les nuages" ("Витать в облаках") -- вот что порицает и высмеивает буржуа. "Сколь досадным эпизодом представляется Буржуа Вознесение, и как должен его шокировать Иисус, взошедший на небо! Бог в облаках!.. А ведь кто может быть лучшим христианином, чем Буржуа? Кто, как не он, возглавляет все благотворительные начинания в наших приходах..."
Острота и индивидуальное своеобразие языка Л. Блуа теряется в переводе и почти непередаваемы, поэтому
– - Moi, je ferai de beaux reves, repond ma petite Madeleine agee de cinq ans" [Что вы будете делать, когда вас распнут? спросил Некто.
– - Смотреть прекрасные сны, отвечает моя пятилетняя дочка Мадлен" (фр.).]. В этих трогательных и сильных словах цвет жизни Л. Блуа -- прекрасные мечты распятого на кресте. Это ответ буржуазному миру, распинающему правду и красоту.
VI
Уже стариком написал Л. Блуа книгу "L'ame de Napoleon" ("Душа Наполеона"), которую считает одной из самых значительных в своей жизни. В ней сгущаются апокалиптические настроения, чувство наступающего конца и предчувствие грядущего. В посвящении он говорил: "Наступает вечер мировой жизни, мое дорогое дитя; ты будешь, быть может, свидетелем божественных и страшных вещей, величественным прообразом которых был победитель царей". У Л. Блуа был с детства культ Наполеона. Вот как описывает он свое отношение к Наполеону в двенадцатилетнем возрасте: "Всюду казался он мне всемогущим и непогрешимым, как сам Бог, и я воображал себя ветераном его старой гвардии.
И зачем мне было что-то понимать? Я уже чувствовал и никогда не переставал чувствовать в нем сверхъестественную силу и как сейчас вижу восемь кроваво-красных букв, составлявших его имя, крупно набранных на обложке, они как будто излучали лучи света, достигавшие крайних пределов Вселенной" ("L'ame de Napoleon"). Он пишет в дневнике: "Я хотел бы кончить мою жизнь книгой о Наполеоне. Этот великий человек у меня до такой степени в крови, что я не могу хладнокровно слышать о нем" ("Pages choisies"). И как всегда, он начинает отождествлять свою судьбу с судьбой Наполеона: "У меня есть своя легенда, как у Наполеона и некоторых преступников". Культ Наполеона есть культ одинокого и непонятого. "Он был одинок, беспредельно, ужасающе одинок, и на одиночестве этом лежит печать вечности... Наполеон, подобно доисторическому чудовищу, уцелевшему после исчезновения вида, был совершенно одинок, он не имел сподвижников, способных понять и поддержать его, не видел ангелов, и возможно, даже не верил в Бога, хотя как знать? ("L'ame de Napoleon"). И эту главу своей книги Л. Блуа кончает жуткими и сильными словами, до глубины проникающими в тайну одиночества: "II fut seul enfin surtout au milieu de lui-meme, ou il errait tel qu'un lepreux inabordable dans un palais immense et desert. Seul a jamais, comme la Montagne ou l'Ocean!" [Но нигде не был он столь одинок, как с самим собой, блуждая, точно прокаженный, в огромном и пустынном чертоге своей души. Вечно одинокий, как гора или океан!.", (фр.)].
Тут, как всегда, одиночество кажется ему божественным и вызывает в нем любовное поклонение. Головокружительно прекрасно одиночество самого Л. Блуа, одиночество Наполеона, одиночество Бога. Наполеон был глубоко несчастный человек. Счастье невозможно для великого человека. Счастье земной жизни -- всего лишь эфемерное сочетание удовлетворенных потребностей, которые "не пристали великому человеку и уж тем более величайшему из людей". Кто никогда не нищенствовал, тот не может ничего понять в истории Наполеона. "Il fut, au seuil de son ame, le Mendiant de l'Infini, le Mendiant toujours anxieux de sa propre fin, qu'il ignorait, qu'il ne pouvait pas comprendre; le Mendiant extraordinaire et colossal demandant a qui passait le petit sou de l'empire du monde, la faveur insigne de contempler en lui-meme le Paradis terrestre de sa propre gloire et qui mourut, au bout de la terre, les mains vides et le coeur brise, avec le poids de plusieurs millions d'agonies!" ["Он стоял под окнами собственной души, как нищий, вопрошавший Бесконечность; нищий, вечно страшившийся своего последнего часа, которого он не знал и не мог представить; небывалый и гениальный нищий, моливший Того, кто подал ему жалкую милостыню мировой империи, о неслыханной милости - созерцать в себе самом земной рай собственной славы, и умерший на краю земли с пустыми руками и разбитым сердцем, неся на себе груз тысяч смертей!" (фр.)] Как страстный влюбленный, вкладывает Л. Блуа в предмет своей любви все, что любит, чем пленен, -- одиночество, непризнание, нищету. И кажется ему, что Сам Бог любит Наполеона исключительной любовью. "Dieu a regarde dans le sang liquide des carnages et ce miroir lui a renvoye la face de Napoleon, il l'aime comme sa propre image; il cherit ce Violent comme il cherit ses Apotres, ses Martyrs, ses Confesseurs les plus doux; il le caresse tendrement de ses puissantes mains tel qu'un maitre imperieux caressant une vierge farouche qui refuserait de se devetir"["Бог взглянул в растекающееся море крови и в зеркале этом увидел лик Наполеона. Он любит его как Свой собственный образ, Он дорожит этим неистовым воителем, как дорожил кротчайшими апостолами, мучениками, исповедниками, Он нежно ласкает его своей могущественной десницей, как повелитель пугливую девственницу, отказывающуюся совлечь с себя одежды" (фр.)]. И Л. Блуа дает дерзновенное определение Наполеона:
"Наполеон -- это Лик Божий во тьме". Как понять эти странные для христианина слова? В Наполеоне была божественная сила, но преломившаяся во тьме, действующая в темноте. Л. Блуа допускает, как и многие мистики, что у Бога есть и темный лик и что в лике темном можно почтить божественную силу. Мечта о сверхчеловеке и сверхчеловеческой силе жила в душе Л. Блуа, она была на дне его патетического культа великого и героического. Он истолковывает Наполеона апокалиптически. "Я не думаю, что во всей его жизни было хоть одно деяние или обстоятельство, которое нельзя было бы истолковать промыслительно, как предзнаменование Царствия Божьего на земле". Декрет о континентальной блокаде он называет "апокалиптическим". "Апокалиптический указ, как будто накануне Страшного суда!" "Наполеон -- Император с большой буквы и на все времена". И Блуа восклицает: "Я не представляю себе Рая без моего императора". Он был послан, "чтобы свершить руками галлов промысел Божий, чтобы напомнить людям по всей земле о существовании Божьем". "Бог захотел Наполеона, как он захотел всех Пап, как захотел Своей Церкви". Что же такое Наполеон? "Наполеон непостижим, и безусловно, он самый загадочный человек в мире, ибо он, прежде и превыше всего, -- прообраз того, кто должен прийти в мир и кто, быть может, уже близко; Наполеон -- его прообраз и предтеча среди нас, и приход его был предуготовлен всеми выдающимися предшественниками". Кто он -- тот, который должен прийти? Это не Христос в Своем Втором пришествии и не Антихрист, это Человек -- сверхчеловек, прообразом которого были все великие. У Л. Блуа есть реально-апокалиптическое самочувствие, но он романтически связывает его с культом Наполеона. Он исповедует французский мессианизм, подобный мессианизму польскому и русскому, мессианизму славянофилов, Достоевского, Вл. Соловьева. Явление Наполеона, единственное во всемирной истории по своей силе и необычайности, укрепляет чувство французского мессианизма. "Франция -- живая душа всех народов". "Францию может излечить только Бог". "Когда она страдает, Сам Бог страдает, страшный Бог агонизирует ради всей земли, истекая кровью". Так писал он в предисловии к книге о войне 1870 года "Sueur de Sang" ("Кровавый пот"). "Если Франция проклята, отвергнута Богом, распростерта у ног народов, если нужно ждать, то пусть погибнет она и пусть все кончится, и пусть наша планета, лишенная своей души, провалится, как мертвая вещь, в бесконечность" ("Pages choisies"). Без Франции Блуа не представляет себе жизни мира. "Когда же явится Тот, который должен прийти, чей приход был предвосхищен всемирным потрясением народов при Наполеоне? Он, несомненно, придет во Францию... Он придет во имя Божье или против Бога -- этого мы не знаем. Но бесспорно, это будет человек, которого ждут и злые и добрые, -- небесный посланник радости и отчаяния, чей приход возвестили пророки, о котором кричали пугливые и свирепые звери, радостно или уныло распевали птицы..." ("L'ame de Napoleon"). Этот человек будет увенчанием творения, предельной его целью. Настоящий человек еще не родился. Л. Блуа верит, что французы -- избранный народ Божий и что во Франции осуществятся мессианские упования. И он же чувствует разложение и гибель Франции, победу царства буржуазности. Есть большая глубина в этом незнании, придет ли ожидаемый Человек за Бога или против Бога. В этом есть чувство последней свободы человека. Это апокалиптическое ожидание -- самое таинственное у Л. Блуа и самое дерзновенное. Наполеон хотел действовать как Провидение! "Как Провидение! В этих словах весь Наполеон. Смутно чувствуя себя призванным стать предвестником Того, кто должен был обновить лицо земли, он возомнил, что сам предназначен для этой роли, и многие разделили это заблуждение. Поэтому в течение десяти лет ему удавалось быть верховным судией, кроившим и лепившим Европу по своему вкусу". УЛ. Блуа как бы двоится образ Христа и Антихриста. В понимании Л. Блуа назначение Человека заключает в себе что-то совершенно иррациональное и антиномическое. Ни один человек на земле не знает своего истинного назначения. "Никто не знает своего предназначения в этом мире, ни того, к чему ведут его действия, его чувства, его мысли; кто ему ближе всех среди людей и каково его истинное имя, его нетленное имя, записанное в Книге Света. Ни император, ни простой грузчик не знает ни своей ноши, ни своего венца". Основной проблемой всей жизни Л. Блуа была проблема индивидуальной судьбы. И он всегда чувствовал в этой судьбе свершение Апокалипсиса. Судьба Наполеона есть апокалиптическая судьба Человека на его вершине, прообраз судьбы сверхчеловека, соединение мощи с одиночеством, царственности с нищенством. , Блуа воспринимает Наполеона как великого поэта жизни: "Невозможно понять Наполеона, не увидев в нем , поэта, несравненного поэта в действии. Его стихи -- это вся его жизнь, не имеющая себе равной. Он всегда мыслил и действовал как поэт, для которого весь видимый мир -- не более чем мираж". Книга Л. Блуа о Наполеоне -- тоже поэма, в которую он вложил свои прекрасные мечты, мечты распятого, нищего и одинокого. И в мечтах этих -- больше правды, чем в видимой деятельности, ибо поэзия реальнее, существеннее прозы.
VII
Леон Блуа -- явление совершенно индивидуальное и неповторимое. Он не научает пути, за ним нельзя следовать. Он -- законченное эстетическое явление. Но все написанное Л. Блуа обладает редким достоинством жизненной убедительности. Жертвенная жизнь Л. Блуа, кровь его сердца доказывают его истину лучше и сильнее всех доказательств мысли. Л. Блуа -- писатель в том высоком смысле слова, который чужд буржуазному миру и буржуазному веку, писатель умирающего типа. Писательство было для него служением и выходило из всех рамок дифференцированной культуры. Л. Блуа -- иудей, а не эллин. Он все отдал Единому, весь перелился в единую страсть и единый порыв. Он не хочет знать множественности в мире. Это делает его трудным, тяжелым и для слишком многих неприемлемым. В нем есть что-то насильственное, принуждающее. Он ставит нищету выше любви. Но как отличен его латинский восторг нищеты от славянского восторга нищеты. Русские любят нищету по-иному, чем любит Л. Блуа. У Л. Блуа так чувствуется латинский культ силы и власти. Нищий, одинокий и отвергнутый -- он знает царственные переживания. Он близок сердцу бедняка. Он любит бедняка. Любит больше, чем Л. Толстой. Но где-то в глубине он любит богатство -- богатство, а не богатого, любит как латинянин, эстет и глашатай господской, а не рабской морали. В нем нет елейности, нет ложного смирения, так легко переходящего в ханжество. Огромная объективная заслуга Л. Блуа -- раскрытие теологической основы экономики, изобличение метафизики денег. Но еще большая заслуга его в том, что он дерзнул до конца быть самим собой, быть в своем писании до последнего обнажения человеком. Его разбойничья жизнь и разбойничье писательство научают большему, чем жизнь пастушеская и пастушеское писательство. Он -- великий моралист без морализма. Прежде всего научает он безграничному мужеству перед лицом ужаса жизни. Это мужество есть великое и единственное достижение религиозного опыта. Религиозный опыт Л. Блуа переливается за грани католичества, как и всякой статической религиозной формы. Потрясает своим дерзновением молитва нищего, которой он заканчивает свою гневную книгу "Les dernieres colonnes de l'Eglise" ("Последние столпы Церкви"). "Господь Иисус! Я бы предпочел, чтобы Ты не имел дома. Посмотри на эти столпы Церкви, которые не дают возможности увидеть Тебя даже издали на Твоем престоле. Правда, я слишком дерзок, говоря Тебе так, потому что я грешник и едва смею поднять глаза. Правда также, что я босой и у меня нет ни кошелька, ни котомки. Но не такими ли Ты послал Своих учеников, таинственно советуя им ни перед кем не склоняться в пути? Ты воздашь мне справедливость, что я ни перед кем не склонялся за долгое время своих блужданий среди людей, как отчаявшийся, став спутником вечного Бродяги. И я кричу Тебе, Господь. Возможно ли, что Ты живешь еще в жилище, которое эти несчастные называют Твоим и которое они хотят подпирать как непоколебимые опоры? Ты пойдешь по дорогам и полям, Ты будешь жить в горячих и трепетных сердцах немногих побитых камнями, которые будут Твоими бедняками и которым Ты передашь Свою власть. Близится час пришествия Параклета, и никто и никогда не видел ничего более прекрасного!" Так преодолевает Л. Блуа трагедию латинского духа и религиозно выходит на простор дорог и полей.
– ------------------------------------------------------------
Статья была напечатана в журнале "София". М., 1914, июнь, No 6. С. 49-78.