Шрифт:
Да вы садитесь, Сева. Вашу работу я прочел. Замечаний, конечно, уйма, они все тут, на полях. Но в целом — молодец! Сам Сальвиан похвалил бы ваш перевод — конечно, знай он современный русский… Скажите, Сева, а смогли бы вы понять разговор на этой самой позднеантичной латыни? И не современных латинистов, а людей, для которых она была родным языком? По крайней мере, для одного. А я вот слышал и почти все понял. И было мне тоже двадцать четыре… Да, а я-то думал, что председателя университетского клуба любителей фантастики удивить нельзя … Нет, я не шучу. И машина времени не при чем. Вы, конечно, знаете о священном Граале? Да, его
В сорок втором я попал в плен под Керчью, затем бежал и очутился во Франции. Жил в Анжере под видом белоэмигранта, участвовал в Сопротивлении. В мае сорок четвертого гестапо выследило нашу организацию, и я оказался в концлагере где-то под Шартром.
Как-то утром в лагере появился эсэсовец в погонах штандартенфюрера. Лет под сорок, стройный, подтянутый, даже красивый. Я знаю только двух человек, элегантно выглядящих в эсэсовской форме — Тихонова-Штирлица и его. Лицо умное, гордое. Не чванливое, как у всех этих коричневых юберменшей, а именно гордое, аристократическое. Он и был аристократ, рейнский барон Людвиг фон Штерн — это мы после узнали.
Наш коротышка-комендант вывел из строя десять человек, в том числе и меня. Барон окинул нас взглядом и говорит этак насмешливо и многозначительно: «Вы, господа коммунисты, конечно, не верите в рай. Однако гарантирую: вскоре кое-кто из вас увидит жизнь вечную, хотя и не ту, которую обещают попы».
Нас загнали в машину с закрытым кузовом и повезли неведомо куда. Из тех десяти мне больше всего запомнились двое: Морис Летурно и Серж Оболенский. Морис — руководитель лагерного комитета, умный, волевой — словом, настоящий коммунист. А Серж… Называю его даже мысленно на французский лад, хотя он этого не любил. Вообще для него выглядеть в моих глазах русским было делом чести. Всю сознательную жизнь он провел во Франции и к «белым идеалам» относился весьма иронично.
Так вот, высадили нас во дворе какого-то замка. Двор — как колодец. Стены и башни высокие, из дикого камня, кладка грубая. Видно, что строили в самые феодальные времена — тогда не до удобств было, не до изящества. Только к главной башне прилепилось безвкусное двухэтажное строение в стиле ампир. Нас поместили в подвале под ним. Целую неделю мы расчищали заваленное подземелье под главной башней, затем — уходящий вглубь коридор, потом — карстовую пещеру.
Для нас с Сержем, впрочем, вскоре нашлась работа наверху. В замок то и дело прибывали ящики с картинами и антиквариатом, награбленными людьми Гиммлера. Мы разгружали их и таскали наверх, а затем барон пронюхал, что Серж — искусствовед, а я — филолог, и стал использовать нас как экспертов. Мы, конечно, добросовестно пытались его обманывать, но у штандартенфюрера оказались прямо-таки необъятные познания в этих областях. По-моему, черномундирный интеллектуал просто отводил с нами душу. Не с эсэсовцами же беседовать о науке и искусстве!
Охранники были уверены, что барон ищет сокровища тамплиеров. На этом и решил сыграть Морис. Он приметил одного немца, который больше всех болтал о кладе и невероятно злился из-за карточных проигрышей. Ганс — так его звали — до войны держал галантерейную лавочку и пускался во всевозможные коммерческие авантюры, почти всегда неудачные. Ему-то и принялся Морис внушать, будто Серж лучше барона знает, где искать клад. Ганс, конечно, мог нас выдать, но … две трети клада выглядели заманчивее недельного отпуска. Договорились так: Ганс напросится дежурить у нашего подвала ночью, мы под его присмотром выроем клад, поделим, снимем часового у ворот, захватим машину и бежим вместе с Гансом в сторону фронта (союзники уже высадились в Нормандии). Галантерейщик, таким образом, рассчитывал приобрести сразу и состояние, и репутацию антифашиста. Мы же собирались попросту обезоружить его в подземелье.
Как-то вечером, когда мы с Сержем разгружали очередную партию награбленного, во дворе замка появился армейский майор примечательной наружности. Светловолосый, в плечах косая сажень, лицо открытое, смелое, на лбу шрам. Ну, думаю, задаст жару эсэсовским тыловым крысам. И точно, стал требовать от штандартенфюрера очистить замок для штаба какого-то генерала. Препирались они, ссылались на Клюге и Гиммлера, и вдруг барон предлагает майору поговорить у него в кабинете. Майор оглянулся на охранников у ворот и пошел за бароном, а за ними — двое здоровенных головорезов.
Тут мы быстро подхватили последний ящик и поспешили наверх. Серж принялся разбирать привезенное, а я забрался в камин. Дымоход его сообщался с другим камином — в кабинете барона. То, что я услышал, заставило меня забыть обо всем. Эти двое говорили на латыни! Не на очищенной университетской латыни, а на языке поздней империи! Барон говорил несколько чище и свободнее…
— Твоя наглость, Эвервульф, просто изумительна. Думал, я не узнаю тебя без твоей варварской бороды?
— А я и не ожидал тебя здесь увидеть. Благородный сенатор, легат Луций Эмилий Квириний в роли чистокровного нордического арийца! Я думал, ты у Муссолини…
— Из всех пародий на наш Рим эта — самая тошнотворная! По мне, лучше уж называться германцем, но чувствовать себя римлянином.
— Хороший же Рим ты себе нашел…
— Рим — не на Тибре. Он, если хочешь, в платоновском мире идей… Я воевал за Западную империю — пока она не погибла, потом — за Восточную, пока восточные римляне не обратились в гречишек. Потом пришел Карл Великий, и я понял, что борюсь за Римскую империю, а не за владычество римлян. Я служил франкским императорам, затем — германским, пока от Священной Римской империи не осталось одно название. И тогда я понял, что борюсь не за Римскую империю, а за римскую идею.
— В чем же она?
— Власть — для избранных! Культура — для избранных! Мир — под властью избранного народа! И я усмирял «жаков» и таборитов, гугенотов и казаков Хмельницкого, якобинцев и большевиков — всех варваров, способных лишь разрушать. Клянусь Юпитером, жизнь мне никогда не надоест!
— Она не надоест и мне, клянусь Солнцем! Пока простые люди не разучатся любить свободу, мне найдется, за что обнажать меч.
— Знаешь ли, гот, мне даже жаль тебя. С кем ты только не шел: павликиане, альбигойцы, гуситы, пуритане, Бабеф, Маркс… А где оно, ваше Царство Солнца? Пойми, масса слишком глупа, жадна и склонна к разрушению. Цепи, кнут и самые примитивные наслаждения — вот все, что ей нужно оставлять. Только тогда избранные смогут развивать цивилизацию.
— Ложь! Вы сами держите народ в грязи и невежестве, учите его своим порокам… Да какие вы избранные? Нет такой мерзости, которой вы не наслаждались!
— Среди избранных тоже есть своя чернь. Но она — лишь пьедестал для истинных аристократов… Да вы и сами побеждали, и что же? Варварская оргия, а затем — господство новой элиты. Таким уж сделал людей естественный отбор, а исправить их природу некому — богов ведь нет. Кстати, о богах: разве вы, германцы, не верили, что знатные идут по смерти в Валгаллу к богам, а чернь — в мрачный Хель?