Рылеев
Шрифт:
Еще одной достопримечательной фигурой в корпусе в годы учения там Булгарина являлся известный писатель Гаврила Гераков. «Он, — вспоминает Булгарин, — был отличным учителем истории, умел возбуждать к ней любовь в своих учениках и воспламенять страсть к славе, величию и подражанию древним героям… Мы многим обязаны Г В. Геракову за развитие наших способностей и возбуждение любви к науке, которая, по справедливости, называется царской!»{227}
Гераков, писатель-дилетант, тем не менее вхожий в литературные круги Петербурга, был известен прежде всего своей трехтомной историко-патриотической книгой «Твердость духа русского» (первый раз она вышла в 1804 году, второй — в 1813—1814 годах). В ней были собраны рассказы, посвященные знаменитым деятелям русской истории (Дмитрию Донскому, Минину и Пожарскому, Александру Меншикову и др.), на примере которых, по мнению автора, следовало
Согласно «Адрес-календарям» на 1810—1814 годы, регулярно публиковавшим списки учителей 1-го кадетского корпуса, после ухода Германа, Железникова и Геракова в нем вообще не осталось сколько-нибудь заметных преподавателей. Более того, очевидно, что после того как корпус покинул Герман, единственный тогда в России специалист по статистике, эта дисциплина кадетам вообще больше не преподавалась.
«Вновь поступившие в учителя лица были выпускниками Первого же кадетского корпуса и не обладали надлежащей педагогической подготовкой и практическим опытом преподавания… Падение образовательного уровня учителей сопровождалось ухудшением их материального положения… Бедность учителей, их низкий социальный статус не позволяли им завоевать авторитет в глазах воспитанников. Часто наставники будущих офицеров являлись на занятия в рваной одежде и худых сапогах», — резюмирует современный исследователь{228}. Ситуация с учителями в 1 -м кадетском корпусе стала понемногу исправляться лишь в 1830-х годах, когда правительство обратило, наконец, внимание на образование кадет.
Из тех наставников, которые оказали или могли оказать влияние на формирование Рылеева, следует назвать прежде всего Карла Мердера — в то время поручика, командира отделения в гренадерской роте корпуса, куда Рылеев был переведен в 1810 году (в письме отцу от 7 декабря 1812 года он указывает, что находится в гренадерской роте уже два года{229}). Про Мердера известно, что он поступил на службу в корпус в 1809 году, из-за ранения оставив удачно складывавшуюся военную карьеру. Судя по сохранившимся сведениям, в отношении кадет Мердер придерживался иной, нежели Клингер, системы воспитания. Человек мягкий и гуманный, ставший впоследствии воспитателем великого князя Александра Николаевича, он оставил о себе добрую память. Василий Жуковский, разделивший с Мердером нелегкий труд наставника наследника престола, писал впоследствии: «…в данном им воспитании не было ничего искусственного; вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его… Его питомец… слышал один голос правды, видел одно бескорыстие… могла ли душа его не полюбить добра, могла ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимого во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне…» А Пушкин в своем дневнике так характеризовал Мердера: «Человек добрый и честный, незаменимый»{230}.
О том, какие отношения связывали будущего поэта и будущего воспитателя цесаревича, прямых свидетельств не сохранилось. Однако Кропотов отзывался о Мердере как о «личности почтенной и высоконравственной». Николай Титов в мемуарах из всех офицеров корпуса упомянул лишь Мердера. Андрей Розен, будущий участник событий на Сенатской площади, поступивший в корпус через год после того, как Рылеев его окончил, вспоминал Мердера «с искреннейшею признательностью» как «всегда бойкого, бодрого, на славу учившего свою роту ружейным приемам и маршировке». «Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединяясь с холодною твердостию воли и неизменным спокойствием души, таковы были отличительные черты его характера. С сими свойствами, дарованным природою, соединял он ясные правила, извлеченные им из опытов жизни, правила, от коих ничто никогда не могло отклонить его в поступках», — читаем в некрологе Мердера, опубликованном в «Северной пчеле» в 1834 году{231}.
Еще одна заметная личность в корпусе — инспектор классов полковник Михаил Перский, впоследствии сменивший Клингера на посту директора. Согласно Розену, Перский «соединял в себе все условия образованного и способного человека по всем отраслям государственной службы». «Быв сам воспитан в 1-м Кадетском корпусе, он знал все недостатки этого заведения, и если он после, быв директором, не довел его до совершенства, то причиною тому были слабые денежные средства, отпускаемые тогда на старинные военно-учебные заведения… Дознано, что везде, даже в самом посредственном учебном заведении, можно многому научиться; то же самое можно сказать положительно о 1 -м Кадетском корпусе, хотя в мою бытность там бывали учителя, получавшие не более 150 рублей ассигнациями жалованья в год. К лучшему устройству корпуса недоставало хороших учителей, надзирателей, наставников. Перский мог выбирать и назначать из офицеров артиллерии и армии, из числа лучших прежних питомцев корпуса, но откуда было взять хороших учителей?» — рассуждал Розен.
Он был прав: хороших учителей для корпуса в середине 1810-х годов действительно взять было негде. И конечно же Перский и Мердер не могли противостоять целому штату случайных в педагогике людей, получающих нищенское жалованье. «Недостатки образования, полученного Рылеевым в юности, не составляли для него тайны. Он понимал их очень хорошо и старался пополнить чтением и беседами с людьми, стоявшими тогда во главе нашего просвещения», — утверждал Кропотов{232}.
Конечно, именно в корпусе у Рылеева появились первые друзья. Общение с ними было, по-видимому, очень важным для кадета: покинув стены учебного заведения, он неоднократно упоминал их в стихах, вспоминал совместно проведенные годы:
Боярский! сядь со мной в карету! Фролов! на козлы поскорей! И докажи, пожалуй, свету, Что ты мастак кричать: «Правей!» Ах! где Боярский милый, Мечтатель наш драгой? Увы! в стране чужой И с лирою унылой! Ах! там же и Фролов, Наш друг замысловатый, Сатирик тороватый И острый баснослов! Печали врач, забав любитель, Остряк, поэт и баснослов, Поборник правды и ревнитель, Товарищ юности, Фролов! Прошу, прерви свое молчанье И хоть одной своей строкой Утишь душевное страданье И сердце друга успокой. Пойдем, Фролов, мы сей стезею — Вожатый дружба наш, — пойдем! Но вместе чур! рука с рукою! Авось до счастья добредем! Авось, авось все съединимся — Боярский, Норов, я и ты, Авось отрадой насладимся, Забыв все мира суеты.Из этих стихов видно, в частности, что у Рылеева в корпусе был достаточно тесный круг друзей, самым же близким из них был кадет Фролов, «остряк, поэт и баснослов». Однако ни он, ни названные в стихах Боярский, Норов и Лачинов не оставили следа ни в истории, ни в литературе. По-видимому, Рылеев, занятый службой, поэзией и тайным обществом, скоро забыл друзей по корпусу. По крайней мере, ни в его поздних стихах, ни в письмах эти фамилии не встречаются.
По-видимому, после учебы у Рылеева осталось не так много друзей. Прежде всего это Федор Миллер — однофамилец и тезка будущего опекуна дочери поэта. Миллер и Рылеев были знакомы еще до корпуса: «Служащий у нас Федор Петрович Миллер, сын бывшего нашего исправника, кланяется Вам»{234}, — писал Рылеев матери в 1817 году. После выпуска из корпуса друзья несколько лет прослужили вместе в конноартиллерийской роте.
Из писем Рылеева известно также, что и после отставки он поддерживал отношения с бывшим однокашником и сослуживцем, что в 1825 году тот пережил любовную драму и тоже вышел в отставку, что Рылеев поручил ему вести дело о киевском наследстве отца, однако Миллер с этой задачей не справился, потеряв документы. Наконец, из последних писем Рылеева, написанных в крепости, можно выяснить, что Миллер в 1826 году оставался должен однополчанину 100 рублей{235}.