Рыжий Будда
Шрифт:
Можно также хорошо умереть, отравившись мороженым, подавившись костью, причем умереть, как Сократ.
Умереть на войне для меня раньше было бы тяжелым и неприятным делом. Пуля, клинок, штык… антонов огонь, скоробленные желтые бинты. И почему во всех стихах пули попадают непременно в сердце? Разве приятно валяться где-нибудь без воды и пищи, чувствуя, что у тебя где-то внизу живота застряла чужая пуля?
Конечно, убитого на войне считают героем, иногда дают посмертный Георгиевский крест, печатают портрет в журнале, где через все страницы от твоего портрета помещена в отделе смеси заметка о прожорливом господине из города Лейпцига, съедающем за завтраком сотню яиц, два больших хлеба и пять фунтов колбасы.
… Я всю жизнь бегал от идей, хотя они преследовали меня. Я уклонялся не только от идей собственных, но главное – от чужих. Причины этого в следующем.
Это связано и с вопросом о смерти.
На войне умирают за чужую идею прежде всего.
С какой же стати было мне подставлять свой живот (только не грудь) за какую-то идею, которую кто-то усвоил больше, чем я?
Это значит, что кто-то «нагибает православных», как выражается тот же оренбургский казак, у которого я заимствовал выражение о петушиной тросточке. Умереть под трамваем или отравиться мороженым – почетное дело для лиц, не исповедующих никаких идей.
Я пишу это к тому, что сейчас я, незаметно для самого себя, сделался «идейным» человеком.
Я не могу выносить того порабощения, которое наложил на меня Юнг. Он, кажется, понял меня, разговорчики о Новом Ареане и Гавиальстве, догадавшись, что все это только средство для привлечения интереса к моей особе, которое я пустил в ход, когда мне было нужно.
Я, Антон Збук, хочу теперь славы.
Хочу быть расстрелянным с незавязанными глазами, у столба под бой барабанов!
Хочу, чтобы обо мне говорили, чтобы мое имя произносилось со слезами или гневом.
Я пишу приказы, от которых должно содрогаться человечество, но меня никто не знает.
Я думаю, что теперь кое-что из моих положений становится ясным и понятным всем.
Недавно я писал приказ об объявлений вне закона нескольких человек сразу, причем объявлял за голову одного награду.
Тут меня вдруг охватило исступление, и я проделал одну штучку.
Видите, барон Юнг, эту кляксу на бумаге? Я нарочно посадил ее, потом размазал и оттискал на ней свой большой палец. Печать Антона Збука! О, я сделаю еще не то, а потом поставлю на этом свою пробу, надпись, в духе скульпторов:
«Antonius Sbuc Fecit».
Только дадут ли мне это сделать?
Барон не подписал еще бумаг об объявлении вне закона.
Тогда я подумал так: «Раз я могу казнить людей, я имею, следовательно, и полную возможность спасать их…»
И я спокойно спрятал бумаги в свою бутылку, сделал испуганное лицо и заявил барону, что их унесло ветром через открытое окно.
– Написать новые? – спросил я Юнга, протягивая пальцы к перу.
– Успеется, – нехотя ответил он. – Давайте лучше напишем письмо Чжану. Он, кажется, согласен воевать с большевиками вместе со мной. Ему в Китае у себя переели шею южные революционеры… Пишите что-нибудь в этом духе: «еще раз имею смелость повторить, что я предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан-Цзо-Лину». Он даже готов отдать Чжану какие-то свои запасы и интендантство в Хайларе!
Потом мы сообща написали письмо губернатору одной из провинций Западного Китая.
Вот где мне удалось употребить большую долю собственного цинизма, к которому свою часть не замедлил добавить и Юнг.
…«Я, к сожалению, кажется, остался сейчас без хозяина. Атаман понемногу начинает отказываться от моих услуг, но у меня еще есть люди, деньги и оружие. Я уже выслал новые части для борьбы с красными. Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где бы они ни были, и поэтому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии, под общим руководством вождя, генерала Чжан-Цзо-Лина.
Сейчас думать о восстановлении царей Европы из-за испорченности европейской науки и вследствие испорченности ее народов, обезумевших от идей социализма, невозможно. Пока возможно только начать восстановление Серединного царства и народов, соприкасающихся с ним, – до Каспийского моря, и тогда только начать восстановление Российской монархии, если народ к тому времени образумится, а если нет – то и его покорить. Лично мне ничего не надо, я рад умереть за восстановление монархии, хотя бы не своего государства, а другого…»
ПОЛЫННАЯ ГОРЕЧЬ ИСТОРИИ
Это – из «Стрелецкой песни» Сергея Маркова; поет молодой воин семнадцатого века, – но разве не такими же отчаянными думами были охвачены рядовые россияне, не по своей воле оказавшиеся в Даурии во время гражданской войны… И мы понимаем, что исторические события дальних веков свершались точно такими же, как мы, людьми, разве что в иных одеждах, но и любивших, и веривших, и страдавших точно так же, как их потомки в 1920 году и как мы сегодня, как любой из нас…
История не повторяется,Но есть разительные сходства… —так некогда написал Сергей Марков в стихотворении «Стансы», размышляя над горестными судьбами российских людей созидания и мужества. Сходства действительно поражают… Вспомним несколько пассажей из прочитанного романа. Самое начало его, строки, ужасающие своей особой «эстетикой смерти»:
«Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки. У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов. Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза и отойти к окну… Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного».
Эта сцена – из 1920 года, но она могла быть точно такой же и во времена Батыя, и в пору пугачевского бунта. Вчитаемся в другие страницы, где изображена кровавая бойня: за исключением незначащих штрихов, перед нами – и Афганистан 80-х, и Ближний Восток наших дней. И – наше Закавказье, Карабах, Осетия… Вспомним, что говорит Юнгу его добровольный летописец Збук:
«Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…»