С чистого листа
Шрифт:
И прежде чем я успеваю обуздать воображение, у меня в голове проносятся разрозненные картинки голых тел, и на некоторых из них мой отец.
Он пододвигает стул и пока усаживается на него, я смотрю в сторону, потому что не могу выбросить эти образы из головы.
– А вот я слышал совсем другое.
Пока трахал Монику Чапмен в кабинете химии. Когда драл ее, прижав к твоему шкафчику для вещей, когда имел ее на твоем обеденном столе и на всех учительских столах в школе.
Я отвечаю, возможно, слишком громко:
– Просто
– А чем тебе прежний класс не понравился?
Вот так-то. В том смысле, что он, наверное, шутит, верно? Он же продолжает меня об этом расспрашивать.
Пасовать больше нельзя. Придется посмотреть ему в глаза – что для меня куда неприятнее, чем весь этот разговор.
– Скажем так – у меня возникли проблемы с преподавателем.
Плечи у отца сразу напрягаются, и он понимает, что я все знаю, и атмосфера делается чертовски неловкой. Мне вдруг становится совершенно наплевать на электронную почту и инвентарные ведомости. Больше всего мне хочется убраться отсюда, поскольку стала бы Моника Чапмен ему что-то рассказывать, если она с ним не спала?
Тощий парнишка с оттопыренными ушами сидит за кухонным столом и пьет молоко из бокала для виски – родители держат их в баре. Хотя он совсем еще малыш, его поза наводит меня на мысли о старике, знававшем лучшие времена. Сумка его лежит на столе.
Я беру стакан, наливаю себе сока и спрашиваю:
– Здесь не занято?
Он пододвигает мне ногой стул, и я сажусь, протягиваю свой стакан в его сторону, мы чокаемся и молча пьем. Я слышу, как в коридоре тикают старинные напольные часы. Мы оказались дома первыми.
Наконец Дасти спрашивает:
– А почему люди такие вредные?
Сначала я думаю, что он знает о моем разговоре с отцом или обо мне, о том, каков я и как веду себя в школе, но потом мой взгляд падает на сумку, на которой красуется крупно выведенное черным маркером одно из самых грязных ругательств. Ручка разрезана пополам.
Я снова гляжу на младшего брата.
– Люди бывают вредными по многим причинам. Иногда они вредные просто от природы. Иногда им кто-то делает какую-то гадость, и они, даже сами этого не понимая, перенимают всю эту вредность, выходят в большой мир и так же вредничают по отношению к другим. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита». – О ней я очень много знаю. – А кто тебе сделал гадость?
Дасти поднимает руку и трясет головой, как бы говоря: нет, в подробности вдаваться не будем.
– А почему, когда кто-то боится, он делает гадости?
– Потому что, может быть, кому-то не нравится, кто он такой, но есть другой парень, который точно знает, кто он такой, и кажется чертовски бесстрашным. – Я гляжу на сумку. – Ну, это может оказаться страшным, и хотя и не должно, но все это может заставить первого
– Даже если другой парень не пытается сделать кому-то хуже, он просто остается собой?
– Вот именно.
– Ну и гадость.
– Я могу что-нибудь сделать?
– Просто не будь вредным.
– Не могу ничего обещать, разве что по отношению к тебе, братишка, я никогда не буду вредным.
Мы пьем, как двое старых товарищей, и чуть позже я говорю:
– Знаешь, я ведь могу починить тебе сумку. Или смастерю новую. Прочную, как танк.
Он пожимает плечами.
– Да я и без нее обойдусь.
Произносит он это таким тоном, что мне хочется купить ему все сумки на свете или из чувства солидарности самому начать носить такую же.
– А что, если я смастерю тебе что-нибудь еще, а? Что тебе всегда хотелось. Не стесняйся. Самое заветное желание.
– Робота «Лего».
– Который сможет делать за тебя уроки?
Он качает головой.
– Не-а, с этим я уже разобрался.
Я откидываюсь на спинку стула и потираю подбородок, словно напряженно размышляю.
– Ладно, тебе, наверное, хочется такого, который выполнял бы твою работу по дому.
– Не-а.
– Может, тогда беспилотник?
– Я хочу такого, который мог бы стать моим другом.
Эти слова действуют как удар под дых. Я едва не теряюсь, но вместо этого киваю, снова потираю подбородок и допиваю сок.
– Считай, что все сделано.
После ужина мы с папой сидим на диване, и я показываю ему самое свежее видео «Девчат», снятое две недели назад на фестивале в Индианаполисе. Блестки на платьях сверкают, огни стадиона сияют, зрители в восторге. Все эти краски. Вся эта жизнь. Не уверена, что кто-то еще на земле ценит это так же, как я.
– Ты уверена в своем решении? – спрашивает он меня.
– Нет. Но на кастинг в любом случае пойду. Ты не можешь от всего меня защищать. Если я провалюсь, значит, провалюсь, но по крайней мере попытаюсь.
Я подаю ему заявление, он пробегает его глазами, тянется за лежащей на журнальном столике ручкой и ставит свою подпись. Протягивая мне заявление, он произносит:
– Знаешь, отпускать тебя снова в большой мир куда тяжелее, чем я думал.
Я в подвале, похожем на покоробленную версию мастерской Санта-Клауса, захламленную машинками, грузовичками, игрушками Мистер Картошка, детскими рациями и прочими приспособлениями для игр. Кроме выброшенных игрушек тут есть и другие вещицы: запчасти от автомобилей и мотоциклов, всякие моторы, детали от газонокосилок и бытовой техники. Все, из чего я могу сделать что-то еще. Некоторые проекты завершены, но большинство работ находятся в процессе – повсюду разбросаны детали. Именно здесь я разбираю всякие штуки и снова собираю их в новые и изумительные поделки. Так, как я хотел бы переделать себя.