С Ермаком на Сибирь (сборник)
Шрифт:
Фанни с любопытством и страхом осматривалась кругом. В полутьме подземной канцелярии вся эта странная обстановка казалась отчетливым, ярким и ясным сном…
— Тифангуань нас потому не принимает, — тихо сказал Иван Павлович Фанни, — что он делает свой туалет. Надевает шитое серебром платье, шапку с шариком. Он сидел по простоте в такой же кофте, как и его чиновник, и встретить нас так — это значило бы «потерять лицо» перед нами.
Старенький чиновник вышел из-за двери. И он приоделся. На голове у него была черная фетровая шапка с молочно-белым шариком.
— Пожалуйста, — приседая, сказал он. — Тифангуань может говорить и понимать по-русски. Он из Кульджи, — добавил он и распахнул
XXIV
— Садитесь. Как доехали?
Полный нестарый китаец в черной, расшитой серебром и шелком курме, в шапке с непрозрачным розовым шариком встал с тяжелого кресла навстречу Ивану Павловичу и Фанни.
Молодой китаец принес на красном крошечном деревянном подносе две чашечки бледного чая и китайские печенья на блюдечках.
— Не было жарко в пустыне?
— Ничего, было терпимо.
— Всюду нашли воду?
— Да, вода была.
— Разбойники не нападали?
— Нет, слава Богу, шли спокойно.
— Я рад. Сколько дней шли из России?
— Одиннадцать дней.
— Как скоро! И ваша барыня не устала?
— Нет.
— Барыня первый раз в наших краях?
— Да.
— Нравится? Тут бедная, дикая земля. Барыне надо посмотреть Кульджу, а еще лучше — Пекин. Тифангуань в Пекине не был, но он был молодым еще в Москве. Москва немного меньше Кульджи. Суйдун тоже хороший город. Прошу откушать чай, китайское печенье. Это хорошо. Русская барыня боится — не надо бояться. Это миндаль в сахаре, а это миндальное печенье, совсем как в Москве.
Фанни попробовала и то, и другое. Печенье хотя и отзывало бобовым маслом, но было нежное и вкусное, а миндалины в белом сахаре и просто хороши. Чай был очень ароматный и, несмотря на свою бледность, крепкий.
Этикет был выполнен. Можно было начать говорить о деле.
Иван Павлович доложил о цели своей поездки.
— Это Ва-си-лев, — по слогам, с трудом разбираясь с фамилией, проговорил тифангуань. — Я знаю. Это крупное, нехорошее дело. Он очень нехороший человек. Пухао.
— Что же он сделал? — спросил Иван Павлович.
— Подойдите ближе.
Иван Павлович прошел к самому креслу тифангуаня, в темный угол его небольшого кабинета, и тифангуань зашептал ему на ухо, но так, что Фанни почти все слышала. И по мере того как она слушала отрывистый рассказ толстого китайца, краска то приливала, то отливала от ее лица. Она старалась заняться чаем, печеньями — и не могла. Ей становилось мучительно стыдно и за оскорбленное русское имя, и за Василия Ивановича, и за самое себя. Потому что сюда она ехала, уже любя этого беспутного человека, этого путешественника. Она простила ему его выходку накануне отъезда. Она создала из него в своей головке героя, искателя приключений. Она мечтала, освободив его, стать героиней. Самой поднявшись до него своим приключением, поднять и его до себя по высокому нравственному чувству, и тогда, когда он поймет, какая она женщина и какая она натура, отправиться дальше с ним испытывать новые приключения. А тут… Какая грязь… Какое низкое падение ее героя.
— В нашем город живет старый мандарин на покое, — шептал тифангуань. — Очень хороший человек. Народ его шибко любит. У него дочь шестнадцати лет. В Шанхае училась. Совсем европейская барышня. По-английски говорит, как англичанка. Красавица. Лучше во всем Китае нет. Одета, как китаянка. Месяц тому назад приехала к отцу… И ее весь народ полюбил. Шибко полюбил… Ну и этот Ва-си-лев, понимаешь, украл ее… Да, затащил в фанзу… Ну, она не перенесла этого. Утром, у него же и — харакири, ножом, значит, распорола живот. Ну, умерла. Ничего никому не сказала. Только прислуга того дома, где они были, и выдала его. Народ узнал. Старик узнал! Ой, ой, ой, что тут было. Я боялся, разорвут его на части. Требуют смерти. Как быть? Я друг русских, я был в Москве, я понимаю, что нельзя. Ну тут придумали — надо судить. Надо донести по начальству. Тут телеграф далеко. Кульджа надо ехать — телеграф. Кульджа на Пекин, Пекин на Петербург, Петербург в Ташкент, Ташкент в Джаркент, — ой, долго, долго… Пока приедут, целый месяц пройдет. Народ волнуется. Сам знаешь, какой у меня народ! Кабы это китайцы были! А у меня люди с гор, горячие люди. Хотели живьем сжечь. Насилу уговорил ждать суда. А суд что — все равно — голова долой. Кантами. Тут русские далеко, Пекин далеко, народ никого не боится. Ой, ой, ой, думаю, что делать. Ну, решили посадить в яму.
— В клоповник? — воскликнул Иван Павлович. — Да ведь он не выживет.
— Сегодня еще жив был, я справлялся.
— Надо сейчас освободить.
— Нельзя. Народ знаешь. Большое волнение будет.
Наступило молчание. Тифангуань прошел к одной двери и заглянул за нее, потом к другой, не подглядывает ли и не подслушивает ли кто.
— Это дело надо деликатно сделать, — прошептал таинственно тифангуань, и его полное лицо стало маслянистым от проступившего на лбу пота, и глаза сузились, как щелки.
— Пятьсот золотом, — прошептал Иван Павлович, догадавшись, в чем дело.
Китаец отрицательно покачал головой.
— Иго [60] , — сказал он, вытягивая указательный палец правой руки кверху. — Одна тысяча.
Иван Павлович покрутил головой.
— Иго. Я шибко рискую. Сегодня ночью бери — завтра утром я погоню посылаю. Мне надо лицо сохранить. Погоня найдет — бой. Никого живьем не оставит кавалерия Ян-цзе-лина. Ух, хорошие солдаты.
— Ну ладно.
60
Один (китайск.).
Звякнул мешок с золотыми монетами.
— Считать не надо. Верно.
— Где остановился?
— В чофане [61] напротив. На постоялом дворе.
— Сегодня ночью. Поздно… Луна уходит — лошади готовы, все готово. Возьми двух человек, веревка крепкий. Придет мой человек, дунганин. Ему сто дай. Он проведет куда надо. Темно. Огня не надо. Нельзя огонь. Стража я опиум давай. Стража спит. Быстро взять. Там решетка в земле. Ну только два человека потянут — вынут. Потом все на место и айда — быстро на лошадь. Солнце на небо — ты на горе. Понимаешь. Ян-цзе-лин… погоня… Он найдет… У него «японьски» офицер.
61
Гостиница, съестная лавка.
Тифангуань хлопнул в ладоши, и молодой китаец, приносивший раньше чай, подал большой поднос. На нем стояло три грубых стеклянных стакана, наполненных искрящимся вином, тарелочки с виноградом, изюмом, абрикосами, калеными орехами, лепешечками из теста, темными леденцами, черным и горьким китайским сахаром и другими китайскими сладостями. Это был «достархан» [62] , отказаться от которого было нельзя. Этикет требовал принять его.
Вино оказалось противным теплым шампанским.
62
Сладости и вино. Чисто туркестанский и среднеазиатский обычай приветствовать гостя достарханом.