С Ермаком на Сибирь (сборник)
Шрифт:
Он ее любит. Она это знает.
Счастье колыхнуло ее сердце и залило кровью нежные щеки.
Старый Китай умер. Ужасно умер. А ей какое дело? Разве она такая уж бесчувственная? Но ей не тяжело. Ей не печально. От ужасной картины смерти фудутуна и его двора осталось только воспоминание, как от страшной мелодрамы, изображенной мастерски в театре. На душе у нее легко и весело…
XXXIX
«Так вот он какой, дядя Ваня!..» — думает Фанни и смотрит сквозь полуоткрытую дверь
Дядя Ваня сидит за своим письменным столом. Перед ним большой лист бумаги, и на нем ряды цифр.
Фанни знает, что это такое. Всю дорогу из Суйдуна до Кольджата третьего дня и вчера Иван Павлович терзался мыслью, что в этом неудачном предприятии с золотом пропали ее три тысячи рублей. О своих он не думал и не говорил. Он был у Ян-цзе-лина, и новый правитель провинции не только наотрез отказался продавать землю, но и отказал вернуть деньги. Мало того, республиканское правительство предполагает само начать там изыскания, так как пункт договора «и со всеми недрами» им показался подозрительным… Вчера вечером… а может быть, и всю ночь дядя Ваня высчитывал свои будущие возможные сбережения, чтобы скопить эти три тысячи и вернуть их Фанни.
Чудак дядя Ваня!.. Точно нужны ей эти его три тысячи. У нее еще довольно осталось. Разве деньги ей нужны? Разве в деньгах счастье?
А в чем? Жить — вот это счастье. Жить на этой прекрасной земле, именно здесь, у подножия Божьего трона, жить, верить и молиться!
Она вздохнула полной грудью, и радость бытия охватила ее. Всеми жилками, всеми кончиками нервов почувствовала свое молодое упругое тело от корней волос и до маленьких ноготков на ногах. Чуть потянулась в утренней истоме.
Жить, ездить верхом, охотиться, дышать этим редким воздухом, немного хлопотать по хозяйству, придумывать сюрпризы для него, дяди Вани, и радоваться тому, как он до слез бывает ими тронут.
Как-то раз через свою гимназическую подругу она выписала для него конфет из Петербурга. Дядя Ваня не курит и любит сладкое. Как тронут был он! До слез. Другой раз в его отсутствие, по страшной жаре, рискуя получить солнечный удар, она съездила в Джаркент и привезла ему бутылку рома. И он был счастлив. Для него это был особенный ром.
Это были веселые минуты. Так приятно его порадовать. Сделать что-либо для него. Чем-либо пожертвовать, поступиться для него. Эти три тысячи! Конечно, жаль, что они пропали так, без всякой пользы. Но ничего не поделаешь. Она готова и еще три тысячи бросить для него. Она уже в заговоре с Аничковым. Аничков весной поедет в «Россию» за чистокровными лошадьми, и она просила его привезти двух. Ей и дяде Ване.
А дядя Ваня терзается этими тысячами! Чудак-человек!.. А хороший… Немного серьезный, строгий… Она его боится иногда, хотя ни в грош не ставит. Нет, в самом деле…
Ну что он ей! Дядя?!
Сама смеется. Какой же он дядя? Вместе в детстве играли. Ей было четыре, ему двенадцать, и он носил ее на руках, дарил цветы и ягоды… Видно, и тогда любил. Ей было двенадцать, ему двадцать — вместе по степи скакали. Он юнкером, она девчонкой-гимназисткой. Волосы распущены до плеч, в завитках.
Потом уехал в полк и пропал. Пропал на целых восемь лет. И вот ей двадцать — ему двадцать восемь.
Как он ее принял? Как чужую! Чудак!.. Да ведь если о ком думала она иногда в гимназии, так это о том шаловливом кадете, с жизнью которого ее жизнь сплеталась каждое лето, каждое Рождество и Пасху.
Как странно думать, что он в нее влюблен. По всему видно… Вчера, ложась спать, спросила его: «Дядя Ваня, ведь я ваш компаньон?» — «Ну и что же?» — «Предприятие наше потерпело неудачу, и я должна пострадать так же, как и вы?» — «Ничего подобного». — «Позвольте, но если бы вместо меня был Аничков, вы бы думали, что ему нужно вернуть его три тысячи?» — «Нет». — «Так о чем же вы думаете теперь?» — «Вы — другое дело!»
«Ах, так! Я — другое дело!.. Я не настоящий компаньон, я не товарищ вам… А что же?..»
Даже вспылила.
— Вы женщина, — сказал он, заикнувшись, и по глазам его она поняла, что он не договорил: «Вы женщина, в которую я влюблен».
«Так, так бы и говорили, милостивый государь», — думает Фанни и лукаво улыбается. Нет, в самом деле, какой он милый и хороший чудак. Вот так, подойти и погладить по его волосам, разобрать прядки, свесившиеся на лоб, а потом погладить усы. Он, наверно, начнет целовать пальцы. И что тогда?
Что?.. Ничего…
Ни-че-го.
И она входит в кабинет.
Он оборачивается к ней вместе со стулом. Лицо бледное. Глаза воспалены, горят. Видно, не спал ночь. Бледный свет утра белыми пятнами ложится на его щеки. Неужели он все считал эти деньги?
— Вы не спали, дядя Ваня?
— Нет.
— Все считали?
— Нет… Впрочем, да… Может быть… Я думал…
— О чем же вы думали, дядя Ваня?
— О многом, Фанни… О том, какой я подлец.
— Подлец?
— Ну да. Мне не надо было втравливать вас в это проклятое предприятие… Вообще не надо было принимать вас на пост, позволять жить здесь, путешествовать с вами.
— Надо было прогнать? — тихо спрашивает Фанни и кладет свою маленькую ручку ему на плечо.
— Да, прогнать.
— Спасибо.
— Не на чем.
— Что же я вам сделала?
— Вы? Ничего… Кроме хорошего.
— И вы хотите меня все-таки прогнать?
— Если вы уедете, Фанни, я не переживу этого. Я умру с тоски.
— А если останусь?
— Я с ума сойду.
— И так и эдак, значит, нехорошо выходит… Что же мне делать, чтобы вам было хорошо?
— Вы сами знаете, Фанни.