С историей на плечах
Шрифт:
Не от хлебов и не от сжатых рук:
Он просто пел, Творца он славил звуком,
А я лишь понимала этот звук.
Зачем тоскую, убиваюсь зряшно,
И довожу себя до горьких слез?
Да просто жить не хочется и страшно,
Когда ушел души моей колосс.
Как безвозвратно, непреодолимо
И смех, и радость растворились с ним…
Помилуй, Бог, в суде своем Муслима,
И верь друзьям — был праведным Муслим.
Не просто человек с гитарой
Позже возник Владимир Высоцкий, совсем другой и совсем иначе.
Впервые я услышала его уже в студенческие годы, вернее на первом курсе, когда мы своей группой собрались у бабушки Валеры Анисовича на празднование Дня Победы. Празднование, наверное, предполагало застолье, где было сидение за столом и объедание яствами. Но это совсем не помнится, а помнятся танцы и разыгрываемые нами же сценки, помнится, как я читала Есенина, как пела Люба Малышко. Потом она устала солировать и попросила петь всем вместе. Но подпевать ей было некому — не было среди нас других голосистых людей. Тогда рядом с ней встала Таня Масликова с послушной пластичной зычностью и я с волнующей мягкой альтовостью, в два голоса мы создали Любе голосовой фон, и она опять пела.
Затем мы танцевали. Кто-то поставил пластинку, с которой запел он — о конях привередливых, как оказалось, одну из самых трагико-философских, сокровенных своих песен... — густым и мощным, напористо-молящим баритоном с хриплостью, за счет чего голос казался басом. Я вслушивалась в нарочито форсированное «рррр» и протяжки нот на согласном «х», в резко оборванное «-ет» в фразе «…не бывает опозданий», в его надрыв. Но за надрывом все равно не улавливался конец его возможностей. Казалось, он только играет человека, поющего на пределе натянутости голосовых связок, неспособного взять более высокую ноту или потянуть ее дольше, что на самом деле он беспределен и всемогущ и может заполнить целую вселенную своим звучанием, этой странной песней-плачем, песней-причитанием. Он явно хотел бы, чтобы она походила на цыганский романс, жеманный и пустой, и не понимал, что создал не пошлую салонную вещь, а маленький серьезный шедевр — исповедь, сравнимую по силе воздействия с шекспировскими трагедиями.
Мои соученики, подхватив отбиваемый песней такт, упивались движением, а я с первых слов словно выпала в некую прекрасную оторопь, незаметно растворилась в ней, исчезла и минуту спустя нашла себя около проигрывателя, где стояла и вслушивалась в слова, в стон рвущихся жил, в муку отчаянного заклинания — жить! Его экспрессивное волнение, не погибшее от прикованности к винилу, устремилось к единственной соритмичной душе — моей, — чтобы тоже дышать и течь по живой горячей крови.
— Кто это поет? — спросила я.
— Володька Высоцкий, — ответили мне так, будто это был парень из соседнего подъезда, причем из таких, на кого давно махнули рукой.
— Ах, — я кивнула, — очаровательное панибратство, мнимая причастность... Это что, повышает твою самооценку?
— Нет, просто мне он тоже нравится.
— На чьи стихи песня? — я всматривалась в затерто-яркую круглую этикетку, где уже ничего не читалось, и понимала, что этого артиста я узнала с опозданием на несколько лет.
— Его же.
Потом Владимир пел «Москва-Одесса» о том, что «…надо мне туда, куда три дня не принимают, и потому откладывают рейс», — шуточную песню, но с тем же драматизмом, которым был пропитан, проникнут весь он сам в тембре души и голоса, наверное, еще до рождения. Откуда это в нем, эта тревожная нота, этот надсадный прорыв к жизни, как у одуванчика, раздирающего асфальт, словно находились ему помехи, угрозы? Кто угнетал его дух, с какими внешними обстоятельствами он боролся? Почему обычная жизненная ситуация, когда что-то временно недоступно (а нам постоянно что-то оказывается временно недоступным — то одно, то другое), выбрана им для образа эпохи и обрисована в красках неприятия? Ни горя, ни крови, выпавших на долю большинства советских семей, он не знал, не видел. Однако горевание и бунт против непреодолимости внешних стихий поддерживались в нем, тлели или впитывались из воздуха.
Крамола, несогласие, противопоставление личного всеобщему, воспевание непокорности законам природы, протеста против любого внешнего диктата без различия его происхождения, возведение в культ того, что находится за гранью человеческой нормы... И ирония по отношению к этой норме, как метод борьбы с нею, метод самоутверждения, сарказм, относимый к имеющим место традициям, насмешка над источником, из которого пил. Опасный крен к неблагодарности? «Все не так! Все не так, как надо…» О чем он мечтал, чего хотел, кого любил?
На первый взгляд эта борьба казалась благородной, чистой, ее патетика привлекала и заражала, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что это эпатаж. Воспеваемые Высоцким ценности были ложны, надуманы, ибо происходили от порока его личной природы. «Не жить» — это, к несчастью, было заложено в его некачественной наследственности. И этот некачественный ген ощущался им в себе, мучил его. А он, вместо того чтобы искоренить эту пагубу, пытался представить себя совершенством и, напротив, изменить мир и подстроить под себя. Это, конечно, безуспешный путь, и неуспехом этого пути он еще больше не удовлетворялся и мучился, это-то и выплескивал наружу, подкупая слушателей вопящей искренностью терзаний, безусловно имеющихся в его душе.
Но кто мог так уж глубоко копаться в его душе и в творчестве, кто мог настолько серьезно его воспринимать? Кому могло прийти в голову не только слушать его, но и изучать? Ведь это всего лишь эстрада, да и то — почти самодеятельная. Подумаешь — бардовская песня! Бормотание у костра или за рюмкой спиртного. Его песни всем нравились, да и все. Нравились — без разбирательств, зачем он писал и почему писал так, а не иначе. Молодые вообще видят лишь внешние эффекты, не проникая вглубь — им некогда, да и не всегда по уму. А старики… они находили удовольствие греть свои обиды в тональности песен Высоцкого, не особенно задумываясь о причине его обид. Их душа отдыхала, видя, что и другим несладко, что просто такова жизнь.
Так я прочитала Владимира Высоцкого тогда, а время и дальнейшая жизнь артиста показали, что я почти не ошиблась.
Я никогда не была одержима музыкой, эстрадой, песнями, но легко понимала это искусство и принимала под настроение, смакуя как деликатес — понемногу. Возможно, потому что я не насыщалась лишними его порциями, восприятие старого, знакомого было всегда свежим, а нового, если оно нравилось, — острым, ошеломляющим. Высоцкого слушать запоем тем более не рекомендовалось. Кощунственно было бы привыкнуть к его голосу, к его текстам, тем, которые горячащиеся поклонники величают стихами. Конечно, это были рифмованные тексты по форме, но далеко не поэзия по сути. Тем не менее вместе с придуманной к ним мелодией и исполнением самого Владимира они представляли неповторимую целостную уникальность, никем не покоренную по сей день творческую вершину. Это было феноменальное выявление личности во всей ее спорности и возможной греховности, личности громадной и неравнодушной, что потрясало. Жаль, что осталось так мало записей его концертов, где он пел исключительно вживую.
В этом смысле Владимир Высоцкий был и остается в памяти неоспоримым гением — гением самовыражения. Конечно, он не просто бард, каких пруд пруди, он — великий творец, мастер. И именно в таком качестве и масштабе был признан народом, всеми, кто его слушал — от мала до велика. Ведь, если оставить в стороне его личные мотивы к бунтарскому тону и окрасу творчества, все равно он остается выразителем той мятежности, что есть в каждой душе, в каждой судьбе. Разве не нарекаем мы на несовершенство человеческой природы, не сетуем? Разве не мучаемся извечной жаждой неограниченного полета, не мечтаем о небе? Эти жалобы знакомы и близки нам. Увы, все мы люди, все — пленники обстоятельств. И тоска по свободе, которую во всем угнетает вселенская гравитация, безотчетно знакома нам, разделяема нами, она объединяет нас. Поэтому тех, кому бы не хотелось слушать Владимира Высоцкого, просто не существовало.