С нами бот
Шрифт:
А режим давно выставлять пора.
Каюсь, выставлял наугад. Куда палец ляжет – то и нажимал.
Вскоре, как и следовало ожидать, кратковременный взлет сменился застоем, а там и вовсе обозначился легкий спад. Можно было предположить, что геликософия приелась публике, но, судя по данным наших конкурентов, у них все обстояло благополучно. Сначала я нервничал, потом, по своему обыкновению, махнул рукой. Какая, в принципе, разница: я ли принимаю решения наобум или тем же самым займется бот?
Разница в одном: в количестве моего личного времени.
В крайнем случае, уволят. Не привыкать.
В итоге я не только тактику, я на него еще и стратегию спихнул. Сам выставит
И опять пошли чудеса. Даже на мой непрофессиональный взгляд, дела по всем показателям выровнялись помаленьку, а там и вовсе полезли в гору. Я уже начинал ревновать к своему автопилоту. Ладно, пока я умничал да ехидничал, можно было утешиться рассуждением, что в мире торжествует глупость, поэтому, дескать, от меня люди шарахаются, а к боту тянутся.
Но глупость-то моя, скажите на милость, чем хуже его глупости?
Что я тычу пальцем в небо, что он!
Но у него почему-то все идет на лад, а у меня рассыпается.
Хоть расколись, не понимаю…
Не исключено, что дело просто в дозе кретинизма. Слабая доза расхолаживает коллектив, сильная – сплачивает.
Можно ли вообще быть тупее бота? Не спешите ответить отрицательно. Мне, например, с ним тягаться трудно, а вот моей бывшей начальнице… Конечно, он отзывается невпопад, но хотя бы членораздельно. А что вытворяла эта королева оговорок!
«Не будем конкретно называть пальцем тех, кто в этом виновен…»
Уверяю вас, каждый день выдавала прямо противоположное тому, что хотела сказать.
Но руководила ведь, черт возьми! И успешно руководила.
Меня давно уже беспокоит, что в последнее время я не могу думать ни о чем другом. Только о нем, о боте. Стыдно признаться, но мы теперь на равных. Глухо враждуем. Точнее – я с ним враждую. Ему-то самому все равно. Железо, оно и есть железо. Вот спрятался я в своей бирюзовой келье. А толку? Снаружи – он, в мыслях – тоже он. Раньше я был склонен к шизофрении: на что посмотрю, о том и начинаю рассуждать, фантазировать, бредить. Бывало, что и вслух. Золотые времена. Теперь же я, скорее, молчаливый параноик с пулей в голове. Думаю об одном.
Да уж! Озаботили так озаботили.
Несомненно что-то надо делать, что-то надо ломать, что-то…
Хватит! Обрыдла мне вконец эта бирюза. Пора сменить обои внутреннего мира. Подкладка души обветшала и требует обновления. Кроме шуток, настолько приелся бирюзовый цвет, что уже кажется просто серым. Диким, как говаривали во времена Лескова.
Заодно отвлекусь.
Значит, так. Подойдем к этому делу ответственно. В нынешнюю эпоху выбор фона – задача, прямо скажем, непростая. Наш развращенный век успел опошлить все оттенки. Голубой и розовый сразу же отпадают. Коричневый отдает фашизмом, желтый – прессой, оранжевый – майданом, синий – правящей кликой, зеленый… Зеленые сейчас не лучше коричневых. Красный… Весь мир насилья мы разрушим? Оно бы, допустим, и неплохо, но это ж с ума сойдешь – этюд я багровых тонах! И мальчики кровавые…
Фиолетовый. Почему бы и нет? Тем более, что на молодежном жаргоне «фиолетово» нынче означает «до лампочки», «по барабану». С другой стороны, с чего бы мне косить под тинейджера? В мои-то годы! Несолидно как-то.
В итоге
А потом пригласить соседей. Чтобы тоже полюбовались.
«Ах, какой у вас внутренний мир…»
Вскоре кончилось мое безначалие. Критяне вернулись. Оба ублаготворенные, в меру загорелые, с чемоданом сувениров для раздачи сотрудникам и сотрудницам. Мне был поднесен уникальный обломок амфоры с фрагментом схемы кносского лабиринта. Путеводитель. Черт знает какой век до Рождества Христова – и наверняка изготовлен нынешними умельцами из тамошних краев. Автохтонами. Они же индигенты. (См. словарь ин. сл., 1888.) Интересно, обрывками клубка Ариадны на Крите тоже торгуют?
Затем руководство удалилось в свои кабинеты, и что-то стало мне сразу не по себе. Как вскоре выяснилось, правильно стало. Своевременно.
Уже через полчаса последовал звонок, и велено было явиться. Голос звучал настолько грозно, что показался незнакомым. И если бы только мне!
Бот не опознал!
– С кем я говорю?
– Со мной! – рявкнул Труадий Петрович, и понял я, что дела мои совсем некудышние. – Кстати, считай, что ты уволен! Но попрощаться зайди!
Рассказывают, пришел однажды Репин к Сурикову, а тот пишет «Утро стрелецкой казни». От полотна жутью веет. Плахи расставлены, виселицы в дымке маячат. Пустые. Посмотрел Репин, поморщился: «Вы бы хоть одного стрельца повесили!» Послушался Суриков, повесил пару стрельцов – и тут же замалевал. Потому что ужас ожидания исчез.
Примерно то же самое случилось и со мной. Стоило прозвучать роковому слову «уволен», страхов моих как не бывало. Мало того, я ощутил чувство, близкое к восторгу. Прискорбный факт, что сам я лишаюсь места и снова становлюсь безработным, казался мелким и незначительным по сравнению с моей радостью при мысли, что дура железная наконец-то оступилась.
Развязно ухмыляясь, я вышел в коридор, однако перед дверью Труадия все же малость перетрусил и решил, что мудрее предстать пред грозны очи невидимым и неслышимым (для себя, естественно, для себя). Убрал звук, убрал изображение и двинулся, так сказать, по приборам, постоянно сверяясь с путеводными стрелками. Будем надеяться, что мебель в кабинете не переставляли. На ощупь открыл дверь, вошел. На бледно-сиреневом фоне возникли две тоненькие красные окружности, напоминающие мишени. Затем сработала распознавалка. Левой мишенью оказался Лёша Радый, правой, понятно, сам Труадий Петрович. Во рту у меня шевельнулся артикулятор, а в гортани отдалась неслышная дрожь динамика. Затем перед глазами выскочил значок в виде стульчика.
Мне предлагали сесть.
Что ж, спасибо.
Я нащупал нужную бусину четок и затребовал изображение стула в натуральную величину. Его и только его.
Посадка прошла успешно.
Мне уже было настолько все фиолетово, что ни о каких сожалениях, ни о каком самокопании не могло идти и речи. Я удивлялся лишь одному: откуда во мне взялось столько злорадства? Когда накопилось? «Допрыгался, козел? – с бесстыдным ликованием думал я о своем верном боте. – Ишь! В конкурсе он победил! Начальник отдела геликософии, вы только подумайте! Ну везло тебе какое-то время – по теории вероятности. И на этом основании ты возомнил себя выше Леонида Игнатьевича Сиротина? Да, лентяя! Да, пофигиста! Но человека, черт побери, человека! Который – по мнению одного бомжа из пьесы Горького, звучит гордо!..»