С войной не шутят
Шрифт:
– В долларах, что ли?
– Зачем же в долларах? – обижались чиновники. – У нас есть своя твердая валюта – манат. Выдадим в манатах.
– И на что же потянут наши прелестные квартиры?
– Один квадратный метр – сорок манатов.
В пересчете на русские рубли это было тьфу – калоши только можно было купить. А к ним – пачку гвоздей. Калоши прибивать к полу. Чтобы не украли.
Леска, обернутая вокруг пальца, натянулась, Паша почувствовал, что к наживке подошла рыба. Паша приподнял одну бровь, правую: та-ак, что это за рыба?
Он обратился в чутье: больно уж экземпляр осторожный. Крупная зеленуха, не иначе. Рыба опытная, на своем веку повидала много, вот и осторожничает.
За первой, едва приметной поклевкой последовала вторая, такая же, едва ощутимая. Паша ждал.
Именно этот момент, когда зеленуха соберется с духом, и надо уловить.
Капитан-лейтенант почувствовал, как в ушах у него что-то сжалось, потом раздался тонкий звон, словно внутри включился некий радар. Мослаков улыбнулся тихо, едва приметно и в следующий миг сделал резкую подсечку.
Тяжелая рыба бултыхнулась на леске, стремясь уйти на дно. Мослаков чуть отпустил леску, чтобы она не обрезала ему пальцы, сделал вторую подсечку, вгоняя крючок поглубже в пасть рыбе.
Через пару минут зеленуха уже звучно хлопала мокрым хвостом по молу.
– Не осетр, конечно, но и не пескарь, – произнес Мослаков довольно.
«Аэродромы», как один, дружно повернулись к нему. Порыв был общим, на лицах – недоумение, страдание, боль, зависть, ненависть, обида, онемение, еще что-то, чему нет названия: повезло, мол, Ивану-дураку…
Мослаков ухмыльнулся, поправил на крючке червяка, которого зеленуха так и не успела «оприходовать», звучно поплевал на него и забросил снасть в море.
«Аэродромы» начали тревожно переглядываться друг с другом: этот малоразвитый русский случайно сел на добычливую яму, так он может и обловить их…
Рядом с мослаковской леской в воду звучно шлепнулся яркий, по-попугайски волнисто раскрашенный поплавок. Следом – другой, такой же яркий, потом – третий. Мослаков досадливо крякнул и несколькими резкими движениями выбрал леску из воды. Если не вытащить, от лески останутся одни ошметки.
Скрючив рогулькой пальцы, Мослаков намотал на них леску, чтобы она не запуталась и не образовались противные «бороды», поддел под жабры зеленуху и переместился на пятнадцать метров правее.
Освободившееся место заняли сразу три человека. Еще двое сделали отчаянный спортивный рывок, но опоздали: в борьбе побеждают сильнейшие. Трое победителей, издав торжествующий орлиный клекот, уставились неподвижными глазами на поплавки, болтающиеся в пене. Поплавки были мертвыми – ни одного живого вздрога.
Заняв одно из брошенных мест, капитан-лейтенант сдернул с рогульки пальцев леску, расправил ее, поплевал на заскучавшего червячка, сидевшего на верхнем крючке, потом сменил того, что сидел на крючке нижнем и забросил снасть в море.
Минуты через три он почувствовал, как леска, намотанная на палец, осторожно натянулась и тут же ослабла, затем вновь натянулась и опять ослабла, натяг был незначительным, очень аккуратным, и Паша невольно почесал пальцами затылок – что-то он не знает такой деликатной рыбы в Каспийском море. Кто это?
Может, окунь? Вообще-то окунь хамоват по натуре, наживку он хватает по-собачьи, хапком, будто голодный двор-терьер, а здесь налицо повадка интеллигентная, деликатная, больше зеленушечья, чем окуневая. Только о червяка терлась губой совсем не зеленуха.
Мослаков чуть потянул леску на себя, она свободно подалась, и Паша перестал ее тянуть: будь что будет! Если тянуть дальше, можно все испортить.
Он замер.
Минуты две леска «молчала» – ни стука, ничего, будто она была мертвая, потом все-таки вновь раздался осторожный стук, уже знакомый – та же самая рыбеха вновь начала тереться губой о червяка.
«Тут я тебе, голуба, и разрисую зенки розовой краской, – подумал Паша, замерев, – чтобы не посещали худые мысли о сковородке».
Скосил глаза в сторону: как там «аэродромы»?
«Аэродромы» сосредоточенно замерли, взглядов со своих поплавков не сводили. Поплавки по-прежнему мертво лежали на воде.
«Ну-ну», – Мослаков усмехнулся и в ту же секунду сделал резкую подсечку.
Через полминуты он выволок на причал крупную рыбу. Это был окунь. Старый, тертый жизнью окунь, который уже побывал на крючке, но благополучно сошел. Потому он и вел себя так осторожно.
«Аэродромы» дружно ахнули. А один из рыбаков-кепочников, небритый, с крупными мочками ушей, похожими на два пышных лаваша, вздохнул громко и произнес с откровенным презрением:
– Везет же дураку!
«Аэродромы» задвигались вновь, нацеливаясь на точку, которую сейчас занимал Мослаков. Капитан-лейтенант вздохнул и, привычно раздвинув два пальца левой руки рогулькой, указательный и большой, намотал на них леску, подцепил окуня с зеленухой и покорно отошел в сторону, освобождая место.
Сделал он это вовремя, иначе бы его сбили с ног. Через минуту на его месте уже сидели шесть человек.
Мослаков вновь занял освободившуюся точку, глянул с причала вниз – что там за вода? Вода была мелкая, светлая, ошпаривающе-злая, она даже шипела по-гусиному яростно, предупреждающе, но в озлобленности ее Мослаков не нашел ничего враждебного для себя.
Не в воде были сокрыты причины его жизненных неудач, и осознание того, что самое совершенное творение природы – человек проявляет такое преступное несовершенство в отношениях друг с другом, откровенно стремится загрызть, повалить на землю, вонзить зубы в глотку, повергало его в непроходящую печаль. Люди, неужели это вы? Или вам замутили голову речи разных политиков и вы берете себе столько суверенитета, а значит, власти, воли, бесстыдства, возможности угнетать других, сколько хотите?