S.n.u.f.f.

Пелевин Виктор Олегович

— Тебе поп книгу оставил в подарок. Жалко, ты ушел. Он тебя поздравить хотел.

— С чем?

— Там записка.

— А как гадание? — спросил Грым.

Вахтенный сплюнул.

— Не спрашивай. Почти всем черный пидор. А кому не пидор, так зверь или муха. Короче, от Маниту братве малява — всем копить на спутник…

Протиснувшись к своему тюфяку, Грым повернулся к стене, развернул сверток и увидел переливающийся голубой корешок. Рядом с книгой лежала записка.

Стремянный Духа Хмыр, держатель знания Древних Времен, наставник Уркаины, учитель доблестных Урков и почтительный ученик Уркагана — курсанту ГРЫМУ.

Говорят,

кому выпадет номер сорок восемь, избран Маниту. Получить его при гадании весьма трудно, потому что из гадательных палочек он может сложиться раз в сто лет, и такое вижу первый раз. Про «зверя» и «свет» знают все. Но есть еще тайное — говорят, тебе будут помогать духи, и ты сможешь писать песни и стихи. Также предрекают, что ты сможешь подняться в свет Маниту, ибо тебя полюбит высшее существо. Смысл сего мне не ясен, так как сам этого номера не вытягивал никогда.

По обычаю, кому при гадании выпадет этот номер, положено подарить гадательную книгу. Можешь теперь вопрошать, просто открывая наугад.

Жаль, не пришлось поговорить.

Воинской удачи.

Грым пожал плечами. Было непонятно, но лестно.

Потом он открыл отрывок номер сорок восемь и перечитал его заново. Музыка древних слов казалась грозной и мрачной. От всего прочитанного в голове осталось одно: этот вот задающийся вопросами ум — лишь зверь, приставленный ко мне сторожем…

Старинная мудрость была безрадостной. Словно расступилась толща времен, и Грым увидел в прошлом растерянную душу, так и не нашедшую ответа ни на один вопрос своего сторожа-зверя. И сколько прошло по земле таких душ? Многие, наверно, успели бросить в вечность прекрасные строки, полные отчаяния и надежды — а вечность равнодушно сглотнула их дар, и на ее ровной поверхности не осталось даже ряби…

На сердце у Грыма сделалось грустно.

Несколько минут он слушал деревенских орков, обсуждавших, как лучше приматывать документы для окровавки — на руки или на ноги, и правда ли, что с дыркой будет уже недействительно. Сошлись на том, что так не может быть, но все равно лучше оставить родным дубликат, а то от этих сволочей можно ждать чего угодно.

— Ту-ке! Ту-ке! — закричал где-то совсем близко геккон.

Геккону было хорошо. В мире, где он жил, не было ни сакральной жертвенности, ни пепла империй, ни Воли, ни Духа. Там не было даже уркаганата, хотя геккон ни разу в жизни не выезжал за его границу.

Сколько кручин, столько причин.

По совокупности настроек Кае приходилось жалеть орков, которых гнал на бойню Маниту — и кого ей было винить в их судьбе, как не своего безответного толстого дружка, выставившего ей максимальную духовность?

Чем ближе надвигалась война, тем сильнее она на меня дулась. Одно время она даже перестала на меня смотреть, демонстративно отворачивая покрасневшее лицо в минуты наших ласк. Это, конечно, волновало меня до безумия. Но как только Кая поняла, какое наслаждение она мне приносит, она немедленно прекратила отворачиваться. Понятное дело, уже из сучества.

Думаю, из моего рассказа понятны многочисленные проблемы, к которым приводила эта самая максимальная духовность — но все еще не ясно, что за позитив я получал взамен. Попытаюсь объяснить еще раз.

Как я уже говорил, при работе в этом режиме сложнейший процесс информационного анализа и обмена в ее контуре обработки данных постоянно соотносил все возникавшие

в нашем разговоре смыслы с осколками тысячелетней мудрости человечества. Сейчас никто уже толком не понимает, во что верили прежние люди. Но разрозненные отголоски древних учений, мелькавшие в симуляционном потоке ее сознания, в иной миг складывались в осмысленную комбинацию, и тогда передо мной как бы возникал на миг сияющий дворец старинной мудрости.

Я знал, что это мираж. Но дух все равно захватывало.

Обычно она ругала меня и наш мир. Причем ругала сразу все — политику, культуру и религию. Иногда она упоминала что-то забытое и загадочное. Но когда я принимался ее расспрашивать, загоревшийся огонек смысла быстро гас, словно она теряла интерес к разговору. А потом Кая вновь поражала меня точно брошенной фразой — и какое счастье, что в эти минуты ее не слышал Маниту. Который, конечно, все слышал — раз слышал я.

Если говорить просто, духовность спасала наш союз от пресыщения и апатии, знакомой, увы, многим пользователям.

Если ваша сура работает в одном из фабричных режимов, разработанных для мещан и филистеров (что-нибудь типа «уют номер семь», «пуховая горка» или «облако нежности»), утром она принесет вам в постель кофе с круассаном, улыбнется и спросит:

— Как ты спал, дорогой?

И вы будете смотреть на нее и думать, так ли у нее блестят глаза и правильно ли приделаны ноги. И не сдать ли ее на тюнинг, чтобы ей на два размера растянули рот.

А Кая постоянно держала меня на границе нервного срыва — не говоря уже о моих интеллектуальных возможностях. Это надежно защищало мой эмоциональный центр от пролежней.

В первый день войны, когда мне надо было пораньше встать и подготовиться к вылету, она разбудила меня ровно в пять тридцать утра таким вот революционным бормотанием:

— Вы омерзительные жирные лицемеры. Вы делаете вид, что защищаете орков от установленной вами же власти, а на самом деле просто расстреливаете их с воздуха, чтобы было чем скрасить новости про пластические операции ваших порноактеров. Это хуже лицемерия, это… ниже всякого презрения. Ты мерзок, мерзок, мерзок… Слышишь, свинья? Проснись, когда с тобой говорят!

Даже когда помнишь, что это просто говорящий будильник (я с вечера сам поставил ее на пять тридцать), к концу подобной фразы поневоле задумаешься, что ответить. Я, конечно, не Бернар-Анри Монтень Монтескье, но поспорить тоже могу — все-таки многому научился у напарника.

— О чем ты, душенька? Внизу, у орков, царит зло. Оно там было всегда, много веков. И они замазаны в нем все без исключения. Можно любого чпокнуть с высоты, и не ошибешься — по ним любой удар точечный. Действительно, мы вмешиваемся, только когда у нас есть… Хм… Своя повестка дня. Но все равно это лучше, чем если бы мы не делали вообще ничего. Так что никаких моральных проблем тут нет. А если они возникнут, я тебя уверяю, что наши сомелье и дискурсмонгеры решат их за пять минут в первом же выпуске новостей.

— В этом я не сомневаюсь, — сказала она и наморщила носик, глядя в какую-то точку на потолке. — Только ведь мне жалко не одних орков. Мне жалко и тебя, бедный жирный дурачок.

— Почему я дурачок?

— Ты думаешь, что ты лучше их. Лучше этих орков. И даже лучше меня.

Это уже было интересно.

— Лучше орков — пожалуй, — сказал я. — Ты бы, думаю, не променяла меня на орка. Хотя бы потому, что орку ты не по карману, ха-ха-ха…

Люблю, когда удается хорошо пошутить. Я об этом узнаю просто — хорошим шуткам Кая улыбается. Поскольку специально я такой параметр не настраивал, ее вердикту можно верить.