Сабля и крест
Шрифт:
Речка Гнилая Липа получила свое имя не из-за избытка трухлявых деревьев, что густо покрыли оба берега, а за ленивость и неспешность. В тихий, безветренный день в нее можно было смотреться, как в зеркало, и даже рябь не потревожила бы, не исказила отображение. Глядя на эту, присущую только прудам и лужам неподвижность, никто б и подумать не смог, что перед ним та самая река, которая всего лишь в дюжине верст дальше на север, с неистовым ревом раздирала грудь гранитного склона, пробивая себе путь к свободе. Казалось, что разорвав каменные оковы и распластавшись по равнине, она решила отдохнуть, набираясь сил перед далекой дорогой к Черному морю. А что воды реке на всю, сгоряча захваченную, площадь не хватало, то и в самом глубоком месте Гнилой Липы взрослому мужчине было только-только по усы.
Не помышляя об осторожности, а всего лишь прикрывая от неистовства стихии левой рукой бритую голову, Василий прямиком побрел к берегу. Да и чего таиться? Свою часть неприятностей и даже смертельной опасности он уже получил. Уцелел, слава Богу… А считать, что он настолько важен и опасен для нечисти, что она не ограничится первым нападением и вышлет еще и засаду — значит, пришла пора исповедаться и прятаться в монастырь. С такими мыслями на тайной службе царя Иоанна долго не протянуть.
Откуда взялась та стая воронья Василию оставалось только гадать. Скорее всего, виноваты грозовые облака, что затянули все небо. Вот и не заметил черное на черном, еще и ночью. Но налетели круки* (*укр., - вороны) на него не как птицы, а словно псы, натасканные на дичь. Сразу со всех сторон ударили. А клювы, что пики стальные… Обычному беркуту тут и пришел бы конец, даже более крупному. Но Василий вывернулся, — никому в этом мире с человеческим умом и хитростью не тягаться. Хоть живому, хоть и не совсем… Извертелся, как угорь на сковороде, а победил всю стаю. Считал сначала, но после шестого ворона сбился, и больше не отвлекался… Зато и сил потерял изрядно. Чуть не камнем свалился вниз, особенно когда слепящая молния мелькнула совсем рядом, едва не опалив перья. Вот и угодил в реку. Но, как говорится, нет худа без добра… Прохладная вода омыла измученное тело, освежила, придала сил. Да и пить хотелось так, словно пустыню наискосок преодолел…
Выбравшись на берег, опричник приложил козырьком ладонь к глазам и попытался осмотреться. Но яркие всполохи молний, хотя и давали достаточно света, при этом так мельтешили, что уже через несколько минут у Василия от слепящих вспышек на веках выступили слезы, а кроме красных кругов и пятен, он все равно ничего не узрел.
Тогда опричник изменил способ. Он дал глазам немного отдохнуть, а потом стал вглядываться вдаль в те короткие мгновения, когда ночная темень перенимала у грозы свои права. И уже при третьей попытке заметил то, на что в хорошую погоду, скорее всего, не обратил бы внимания, принимая увиденное за низко висящую над горизонтом звезду.
Достаточно далеко, может за версту или две, мерцал слабый огонек. А при такой бешеной грозе, это мог быть только светильник в окне, либо — костер под надежным навесом. И то и другое указывало на присутствие людей. Вполне возможно, что даже приветливых и гостеприимных! Впрочем, подумать над этим у него еще будет достаточно времени. Для начала нужно хотя бы дойти до того места. А посреди ночи, в такую бурю, да еще в совершенно незнакомых местах, это бывает не так просто…
Не зря говорят, знал бы, где упадешь, так соломы подстелил бы. Ну что ему стоило хоть одним глазом взглянуть на землю, когда еще парил в воздухе? Теперь не сопел бы носом, прикидывая: что ждет впереди?
Конечно, степь не горы, где, как всем известно: глазам близко, а ногам далеко, но и здесь путника подстерегает достаточно неприятных неожиданностей. Глубокий овраг, топкий ручей, или еще какая другая пакость могут преградить путь. И черт его знает, как лучше поступить: переться напролом, не зная броду, или — поискать обход? А если искать, то в какую сторону ближе? Не окажется ли так, что ты станешь обходить овраг с правого боку, и отмахаешь черти какой крюк, тогда как слева овраг заканчивался всего в десяти шагах? Тогда возникает вопрос: продолжать идти в избранную сторону или вернуться назад, попытать счастье в другом направлении? Не дойдя при этом до края преграды те самые десять шагов?
Но выбирать не приходилось. Василий вздохнул и зашагал в направлении, хоть и квелого, но вполне четко различимого в ночной тьме, огонька.
То ли судьба решила, что Василий на сегодня достаточно хлебнул лиха, то ли Пресвятая Покрова и прочие заступники наконец смилостивились над ним и сами цыкнули на шалунью, но более никаких преград на пути он не встретил. И глубокие буераки вгрызались в степь где-то в другом месте, и каверзные ручьи текли в сторонке.
По мере приближения огонек становился более отчетливым, а вскоре сами молнии подсветили опричнику полуразрушенную мазанку, в окошке которой поблескивал желтый, уютный светлячок. Чуть сбоку виднелось нечто, похожее на недостроенный, а скорее всего — полуразрушенный навес. Оттуда даже сквозь густую завесу дождя доносились резкий запах конского пота и тихое фырканье. Это давало Василию определенную надежду на благополучный исход дела.
Во-первых, — татары, встречаться с которыми ему сейчас, совсем не хотелось, не лошадей поставили бы под навес, а сами укрылись там от непогоды. Степняки терпеть не могут замкнутого пространства и толстых стен, поэтому, когда имеют возможность выбирать, предпочитают в доме не сидеть. А во-вторых, — навес был так мал, что даже в лучшие свои времена не вместил бы больше четырех-пяти лошадей. Значит, и в мазанке всего несколько путников, застигнутых грозой. А с двумя или тремя, если те задумают что плохое, Василий как-нибудь управится. В этом молодой и крепкий опричник не сомневался.
Уже смелее, не пригибаясь к земле при каждом сполохе, Орлов пошел к хижине. Но, крепко помня первейшую заповедь воина тайного указа, что осторожность не помешает нигде, никому, никогда и ни в чем, безжалостно освеженную в памяти коварной речкой, — он не сунулся сразу в двери, а присел у окошка и осторожно заглянул внутрь.
В комнате на столе горел не ночник, как думал Василий, а обычный огарок толстой свечи. Зато в других предположениях опричник не ошибся. Возле огонька за столом разговаривали двое мужчин, одетых в добротные жупаны синего сукна. В такие, как правило, любят одевать своих гайдуков знатные вельможи. Днем по цвету обшлагов и вставкам в рукава можно было бы узнать род хозяина, но в темноте все казалось бледным или серым.
Один из мужчин, коренастый, старший летами, чтобы не сказать пожилой, опираясь плечами на стену и повернув изборожденное глубокими морщинами лицо к окну, — благодаря чему Орлов смог предположить его возраст, — негромко, но упрямо от чего-то отказывался. И, похоже, делал это не в первый раз, потому что собеседник — статный, широкоплечий парень, примерно его, Василия, возраста, от такой неуступчивости спутника сильно злился. До бешенства… Он стоял, перегнувшись через стол, тяжело опираясь на него сжатыми кулаками и, едва сдерживая ярость, говорил пожилому:
— Ну, что ты рожу воротишь, пенек трухлявый?! Или тебе денег не надо?! Ты же по утрам едва в седло садишься! Вот, чтобы мне с этого места не сойти, если господин тебя еще этой зимой со службы не прогонит. А что ты выслужил у него за полвека? Кроме рубцов на теле от сабель и панской нагайки? Дулю с маком? А тут, — он сделал неопределенный жест, — три сотни цехинов! Три сотни! Слышишь, Семен? Старый ты дурень!..
— Я не глухой, Тихон… — пожилой гайдук заговорил громче, и Орлов наконец-то расслышал его голос. — Знаешь, ты ведь угадал мои худшие страхи, которые стали терзать меня с того самого дня, когда я впервые узнал о приближении непогоды не глазами, а собственными костями. И если бы эти деньги были предназначены на что-то другое, скорее всего, я дал бы себя уговорить, но не в этот раз. Извини, парень, но не будет тебе моего согласия…