Сабля князя Пожарского
Шрифт:
Чекмай знал, что челядь его побаивается, и пользовался этим. Он уже много лет состоял при князе, пользовался неограниченным доверием – как-никак, вместе выросли. И чего только не приходилось делать… Расскажешь кому – не поверят!
Поверят разве что давние друзья – иконописец Глеб и чудаковатый человек Митя, отменный резчик по дереву, вместе с которыми Чекмай воевал и ляхов прочь гнал. Сейчас-то оба – в Оружейной палате, там им трудов хватает – кремлевские церкви возрождаются, нужно им изрядное убранство, нужны образа. Чекмай подумал – а ведь давно не встречались, за одним столом давно не сидели. И тут же сообразил, где может быть этот самый стол – в том здании, что возводилось на княжьем дворе ближе к Лубянке. Здание еще осенью подвели под крышу, в холода там ничего не делали, а теперь плотники вовсю работали пилами и топорами. Когда слякоть сойдет, можно будет собрать друзей в горнице, а все, что потребно, принесут с поварни…
Был еще один человек, которого Чекмай хотел бы видеть за столом, – его воспитанник Гаврила. Гаврилу он лет двенадцать назад в Вологде спас от смерти, вытянул из проруби, парнишка к нему привязался, да и он к парнишке также – своей семьи Чекмай не завел. Воспитанника он держал при себе и в Ополчении.
Сейчас Гаврила был отправлен в Вологду с поручениями, а заодно – навестить деда, старого подьячего Ивана Андреевича Деревнина, который в пору Смуты там поселился. И Чекмай уже начал беспокоиться – дорога до сих пор оставалась опасной, шайки лесных налетчиков устраивали засады в те дни, когда не совершали налет на чью-то уцелевшую в пору Смуты усадьбу. При Гавриле было трое княжьих дворовых, надежных молодцов, велено было также воспитаннику не самому по лесным дорогам путешествовать, а прибиться к купеческому обозу. Однако уж больно он задержался.
Князь задернул кожаные занавески в окошечках, что в дверцах возка, и ехал на государев зов в полумраке. Не было нужды таращиться по сторонам – он и так знал дорогу. По Лубянке до Никольской, по Никольской до Торга, до Рядов, оттуда, вправо поворотя, к Боровицким воротам. Боровицкие предназначены для хозяйственных нужд, туда может въехать возок, вклинившись между большими санями, на которых везут в Кремль бревна, доски, камень, кирпичи. Многое, очень многое нужно восстановить и построить заново.
Кремль еще толком не опомнился от польских безобразий. Знающие бабы шепотом передавали за верное, что в подземельях до сих пор находят бочки с человечьим мясом. Враги разорили и загадили царские палаты и церкви. Все это уже удалось отчистить, кое-что – починить, молодой государь жил в тесных деревянных покоях, но уже было решено возводить каменные.
Дмитрий Михайлович выбрался из возка у деревянного крыльца, которое было пока велено звать Постельным, отсюда попадали в государевы покои. Там, сталкиваясь и тихо переругиваясь, спешили взад-вперед стольники, истопники, приказные, внизу толпились зеваки, желающие первыми узнавать дворцовые новости.
Князь знал, что вот будут каменные покои – будет и каменное Постельное крыльцо, богатое и просторное, а пока – не до него, столько в государстве всевозможных прорех, и каждая блажит дурным голосом: царь-батюшка, денег, денег!
Трудно Кремлю, трудно и всему государству возрождаться к новой жизни…
Уцелевшие хоромы были небогаты. Князь, выйдя из возка, велел одному из юных стольников, что околачивались у крыльца, бежать в Верх, доложить о себе, и стал неторопливо, метя по ступеням полами богатой шубы на соболях, крытой скарлатным узорным атласом, украшенной позолоченными серебряными пуговицами, всходить на крыльцо.
Шуба была пожалована лет пять назад, когда князь возглавлял Ямской приказ, вместе с милостивым царским словом и государевым жалованьем, и тогда же князь получил позолоченный серебряный кубок. Цена не больно велика, а вот честь – честь немалая.
О своей чести князь Дмитрий Михайлович пекся, но соблюдал достоинство, потому его, воеводу-победителя, при дворе не слишком баловали – пока не вернулся из польского плена патриарх Филарет. Тот живо навел порядок и дал Пожарскому все, что ему причиталось по праву.
В государевых покоях князя ждали сам Михаил Федорович, его батюшка – патриарх Филарет, а также, к некоторому удивлению князя, и матушка – великая старица Марфа.
Патриарху исполнилось семьдесят – если учесть, сколько пришлось пережить этому человеку, даже удивительно, что он до таких лет дожил. Но он сохранил былую стать, а по лицу наблюдательный человек сказал бы: недаром этот мужчина когда-то считался первым на Москве молодцом и красавцем. Сын не унаследовал роста и стати, но это бы еще полбеды. Если Федор Никитич Романов, ныне – Филарет, смолоду многому учился, многое знал, то сын Михаил не получил достойного образования, и это стало немалой заботой патриарха. Пятилетним его с сестрой отняли у родителей – когда царь Борис под сомнительным предлогом громил и губил романовский род. Тетке, княгине Черкасской, удалось забрать детей и увезти их в ссылку – на Белоозеро. До ученья ли там было? Потом, вернувшись из ссылки в Москву, будущий государь вместе с матерью вскоре оказался в плену у поляков. Когда поляков из Москвы прогнали, мать увезла сына, чтобы спрятать под Костромой, в Ипатьевском монастыре. Менее всего она думала о том, чтобы отрок получил хоть какие-то знания, – жизнь ему бы спасти.
Учиться пришлось, уже взойдя на престол.
Князь Пожарский помнил, как их отыскали в Кремле и вывели к нему – оголодавших, в смирной одежде, отрок – испуган, зато матушка – неукротима. И она с той поры, кажется, не изменилась; та, что смолоду была не больно хороша собой, к старости мало чего из красы потеряет…
Старица Марфа была в темной, застегнутой под горло, однорядке, в черном клобуке с наметкой, патриарх – в обычном синем кафтане, распахнутом, так что виден был полосатый зипун, достигавший колена, а на голове – небольшая тафья. Государь также был одет по-домашнему, очень просто, и с непокрытой головой, русые кудри расчесаны на прямой ряд. Государю – двадцать восемь лет, уже и борода с усами – как у зрелого мужа, а во взгляде больших темных глаз нет необходимой уверенности, да и откуда ей быть?
Князь молча перекрестился на образа и поклонился.
– Входи, садись, Дмитрий Михайлович, – сказал патриарх. – Дело такое – знаю, что ты был болен и не совсем исцелился, знаю, да только именно ты нам нужен, такая у нас беда.
Он вздохнул.
– Ко мне приехала спозаранку боярыня Балашова и в ноги повалилась, рыдала и насилу слово могла вымолвить, – продолжала вместо мужа (а патриарха она, хотя оба были насильно пострижены в монашество, продолжала считать мужем, ибо венчание нерушимо) великая старица Марфа. – Были у сына два стольника Балашовых, недавно чином пожалованы, были – и нет их. Убиты. Ездили в подмосковную, куда их боярыня послала, а на обратном пути на них напали налетчики. Они защищались, обоих зарубили. Мужиков, что были при санях, аспиды не тронули – и вот те мужики два тела привезли. И я пришла просить сына – пусть бы велел покончить с шайками налетчиков, пусть бы поставил над Разбойным приказом того, кто сумеет с ними совладать!
Патриарх усмехнулся – он знал строптивый и неуемный норов великой старицы. Она не стеснялась раньше вмешиваться в дела государственные и вовсю руководила сыном, пока пять лет назад не вернулся из польского плена Филарет.
С одной стороны – не бабье это дело. С другой – он знал, как и почему озлобилась и сделалась не в меру суровой его супруга. Будь она иной – может, не сумела бы в Смуту спасти единственного сына. Но, надо отдать ей должное, она, когда патриарх вернулся из польского плена, без лишних споров передала власть над царством в мужнины руки. Но не над сыном – вопрос царского брака она хотела решать сама, и тут патриарх был принужден ей уступить: он пытался сосватать сыну сперва литовскую королевну, потом племянницу датского короля, потом родственницу шведского короля, и всюду дело не заладилось. Сейчас великой старице Марфе удалось настоять на своем, и сватовство к княжне Марье Долгорукой, похоже, наконец-то было успешным.