“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
Бельгиец подсоединил проводки к контактам на фонаре, повернул небольшую рукоять у него на верхушке, и тонкий магниевый стерженек выдвинулся к электроду. Когда ток образовал дугу между ними, всю пещеру залило словно бы ярким солнечным светом, и Люсьен осознал ее размеры. Больше нефа Нотр-Дама, и повсюду вокруг, где-то в метре над полом пещеры — рисунки человеческих фигур. Множество, и все — разные: они танцевали, сражались, охотились, путешествовали. Но в каждом фрагменте вместе с тем повторялся один и тот же мотив: перекрученная изломанная фигурка, меньше прочих, нарисованная бурой охрой, с черным ножом в руке. А рядом — высокая и стройная женская фигура, изображенная ярким ультрамарином.
— Вот видите! Синий здесь — минеральный пигмент, я в этом уверен, — произнес
Профессор Бастард воздел руку, чтобы коллега умолк.
— И вы полагаете, этим рисункам — сколько лет?
— Это всего лишь теория — камера оставалась сухой тысячи лет, но на другой стороне искусственно возведенного барьера нам пришлось снять кое-какие сталактиты и сталагмиты, и у нас имеется представление, с какой скоростью они растут, учитывая содержание минералов в здешней воде. Рисунки могли быть сделаны и сорок тысяч лет назад.
Ле-Профессёр взглянул на Люсьена, который смотрел на рисунки. Все лицо художника исказилось от ужаса.
— Sacrebleu, — произнес молодой человек. — Это его. Он жив.
Двадцать девять. Два Хрюка на взлете
Пеш-Мерль, Франция, 38 000 г. до н. э.
Родился он крохотной, скрученной и сломанной тварью, и все удивились, что он прожил дольше нескольких часов. Но мать защищала его свирепо, хоть он и был урод. А она — святая женщина, она беседовала с миром духов и умела делать картинки, поэтому Народец ее уважал и боялся. Призвание у нее было таково, что ложилась она со многими мужчинами, поэтому ни одному не пришлось стыдиться этой слабости — зачал, мол, извращение. Так он и выжил. Однако редко собирались вокруг костра и не обсуждали при этом, не лучше ли оставить его у входа в пещеру тиграм. Когда мальчика отняли от груди, прозвали его Два Хрюка и Шмыг. С языка Народца это переводилось как «Говняшка на Палочке».
Пока Два Хрюка не стал мужчиной, выживал он под сенью маминого бюста: дети не желали с ним играть, а когда он достиг совершеннолетия, ни одна девушка не соглашалась взять его себе в пару. Стало быть, пока остальные мальчишки учились драться и охотиться, а девчонки — собирать коренья и обрабатывать шкуры, Два Хрюка учился шаманскому делу — танцам и, самое главное, где искать охры и глины, чтобы готовить краски для картинок.
— Мне же не надо будет пялить всех этих мужиков, как ты, верно? — спрашивал Два Хрюка у своей матери. И при самом этом вопросе, что сопровождался пантомимой немалого вращенья бедрами и неслабых толчков тазом, две женщины, оказавшиеся при этой сцене, насмерть перепугались непропорционально огромной приблуды Двух Хрюков. Так он и обрел свой единственный источник радости от общения с другими людьми: пугать девушек елдой.
Старея, мать Двух Хрюков начала постепенно вводить своего сломанного сына в ритуалы. Она надеялась, что со временем Народец станет относиться к нему с теми же уважением и страхом, а в итоге и заботиться о нем та же, как о ней. Но стоило ей помереть — не успел даже пепел ее остыть, — как два самых сильных мужчины племени вышвырнули Двух Хрюков из пещеры на съеденье тиграм, хоть он и хрюкал весьма возмущенно, а также устрашающе и рассерженно размахивал приблудой. Именно поэтому его, вообще-то, и выкинули. А следом швырнули кожаную котомку с красками и длинный осколок черного обсидиана, из которого он при желании мог смастерить себе оружие или орудие. Такую щедрость к нему предложила выказать женщина по имени Две Ладони Чашкой и Уй-Блин (что с языка Народца переводилось как Попа Пузырем) — хоть Два Хрюка и пугал ее так же, как остальных девушек, ей в какой-то момент приснился очень приятный сон с участием его шланга, и она как-то засомневалась, не обладает ли он властью и над миром духов тоже.
Два Хрюка пошел бродить по горам в темноте. Никаких навыков самосохранения ему не привили — он умел только разводить огонь. Он был вполне убежден, что
И только он перешел к заунывной импровизации, перевести которую было б можно более-менее так: «И вас, медведи, тоже на хуй! Надеюсь, мои острые косточки застрянут у вас в дристалищах», — как все небо осветилось гигантским мазком огня, и ахнул взрыв. Будто дюжина молний долбанула в землю единомоментно, и ударная волна прокатилась по всей окрестной территории, плюща лес на милю вокруг. Пень Двух Хрюков сшибло ею наземь, и он вывалился наружу.
На время он оглох, а потому не слышал, как повсюду драпают звери и птицы, трещат ветви и стонут древесные стволы, пытаясь вернуться в исходное положение. Оглушенный, побрел он к свету, который узрел в отдалении: помешавшийся рассудок его подсказывал, что спасение от хищников отыщет он лишь у огня.
По всему расплющенному лесу тянуло дымом, и Два Хрюка брел на свет, покуда не вышел к огромному кратеру. Вал земли вокруг него был еще горяч. Что-то шарахнуло в лес и закопалось — и теперь тускло светилось синим в центре огромной воронки, массой своей — с целого мамонта.
Два Хрюка был в ужасе, но, пятясь от края кратера на карачках, он рукой наткнулся на гладкий прохладный камень, не больше кулака. Машинально его схватил и бросил в котомку с красками, после чего похромал обратно к убежищу своего пня, подбирая по пути контуженных метеоритом белочек себе на завтрак.
А когда занялась заря, он выполз из пня и впервые рассмотрел гладкий камень. Был тот ярко-синим — раньше он таких не видывал, а на вкус был как жареная мошонка ленивца: это яство Два Хрюка уважал менее всех прочих, посему дерябнул им о черный валун, торчавший в лесном подросте, и синий камень разломился, оставив след синего порошка, ярко вспыхнувший на черном фоне в первых солнечных лучах. Два Хрюка опять сунул осколки в котомку и пошел разводить костер, чтоб изжарить белочек.
От удара метеорита в земле образовалась щель. В поисках провизии Два Хрюка залез туда и обнаружил, что щель эта уходит в глубь земли; он пополз дальше и оказался в довольно большой пещере, притом — относительно сухой. Если у Двух Хрюков будет достаточно еды и дров снаружи, предоставленных небесным бздямом, ему удастся в пещере устроить себе стоянку, где можно все время поддерживать огонь — только выползать наружу и собирать дрова. Вскоре он уже украшал стены пещеры портретами духов зверей, рисовал историю огня, упавшего с небес, который эти звериные духи наслали в отместку за мать и в поддержку ему лично. Когда же настал черед рисовать сам небесный огонь, он размолол в пыль синий камень и написал в нее, чтобы получилась паста. Ею и белым он нарисовал на стенах этот огонь — огромный, чтобы показать всю его мощь. Рисовал, пока не закончилась синь, а потом уснул под защитой этого небесного огня, а тот светился на стене над ним, пульсировал своим внутренним светом.
На третью ночь картина стала тускнеть, а Два Хрюка пел и танцевал, стараясь вызвать у себя видение во тьме, но ничего не получалось. Картина пульсировала и таяла.
А потом пришла она.
Он ее знал как Две Ладони Чашкой и Уй-Блин, но теперь она стала другой. Она вползла через узкий вход в пещеру и выпрямилась во весь рост. Она его не боялась. Ей не было противно. Она смотрела на него, и глаза ее искрились — такое он видел только у звезд в небе зимней ночью. Она стряхнула с себя шкуры, в которые была одета, и голая встала у костра, а он смотрел, как всю кожу ей припорашивает яркой синей пылью. Потом глаза ее закатились, она упала на пол и забилась в конвульсиях.