Сад Аваллона
Шрифт:
«В тот день, — записывает она в своем дневнике, — я выбрала новый маршрут, и ручеек привел меня в незнакомое место. <…> Путь оказался долгим, очень долгим. Мне представлялось, что я иду уже целую вечность, а потом дорогу преградила стена зарослей, в которых имелся лишь узкий лаз — что-то вроде тоннеля. Наверное, раньше там тек ручей, но он пересох, и дно было каменистое, а наверху переплелись кусты, не пропускавшие света».
«Тоннель» этот напоминает «узкий проход», сквозь который протискиваются люди, испытавшие клиническую смерть и вернувшиеся в мир живых. «Я был в совершенно темной пустоте, — сообщает один из таких мнимоумерших. — Это трудно объяснить, но я почувствовал, что словно двигаюсь в вакууме. Однако я все осознавал. Я чувствовал себя так, как будто нахожусь в цилиндре, не содержащем воздуха. Это было странное ощущение, будто находишься наполовину здесь, а наполовину где-то еще…» [59] Героиня Мейчена описывает свое «странствие и скитание во мраке» схожим образом:
59
Жизнь после смерти. М., 1990. С. 12.
Миновав их, она продолжает свое инициатическое путешествие и оказывается в глубокой и мрачной яме: «Наверху было только серое, тяжелое небо да стенки ямы — остальное словно исчезло, и теперь во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы. Я подумала, что, когда в глухую полночь луна освещает ее дно и наверху стенает ветер, здесь, наверное, полно злых духов, движущихся теней и бледных призраков». Яма эта не что иное, как могила, причем не имеет ни малейшего значения, реальна она или все происходящее только мерещится девочке, которая блуждает по стране оживших камней и змеевидных деревьев во сне. Наши сновидческие ощущения и впечатления подчас ничем не уступают по яркости и силе «дневным» восприятиям, а то и превосходят их. Еще более пластичны и убедительны образы, порождаемые «измененным сознанием», а вся атмосфера этой колдовской повести как раз и наводит на мысль, что сознание маленькой героини менялось по ходу ее продвижения в глубь загробного мира, что она мало-помалу обретала дар «второго зрения» или, если угодно, духовидения. «Влажный путь», на который она затем ступила, ничем не легче «сухого», но в конце концов ей довелось напиться «живой и разноцветной» воды из ручья, где жила или должна была жить нимфа. Вкус у этой воды был как у светлого, золотистого вина; описание чародейного «причастия» повторяется в повести еще дважды. Золотую чашу с таким вином подносит юноше-охотнику королева фей, обернувшаяся белым оленем, чтобы заманить его в свое царство. Это вино пьют участники шабаша на холме Тол Деол, и «…никто из тех, кто его попробовал, — уточняет автор, — уже не был таким, как прежде». Напиток фей вызывает трансмутацию личности, но трансмутация эта, а вернее сказать, одержимость, не сулит ничего хорошего для претерпевших подобное превращение: они «падали наземь, кричали и бились как будто в припадке» и «снова пили это удивительное вино, и делали идолов, и поклонялись им».
В «тайной роще» девочка наткнулась на изваяние королевы фей, Белой Богини, наткнулась — и тут же бросилась прочь, почувствовав исходящую от него притягательность и в то же время смертельную угрозу. Итогом ее инициатических странствий стал не «камень мудрых», а древний идол, «статуя римской работы, изготовленная из камня, который за века не почернел, а, наоборот, сделался белым и сияющим… В Средние века последователи одной очень древней традиции стали использовать ее в своих целях. Она была вовлечена в чудовищный ритуал шабаша».
Девочка бежит прочь от тайного холма, хотя и знает, что ей придется туда вернуться. Белая Богиня уже никогда не выпустит ее из-под своей власти. «Я поняла, кто такие нимфы, — вспоминает странница по диковинным мирам, — поняла, что могу встретить их где угодно, и они всегда будут помогать мне, и я должна всегда искать их, и буду находить их в самых необычных формах и обличьях». Белая Богиня предстает перед ней то в облике «прекрасной леди с добрыми темными глазами», то в виде нимфы со старой картинки, то оборачивается няней, рассказывающей девочке странные сказки: «.. не была ли моя няня той самой белой леди, потому что она была такой же белой и прекрасной и у нее были такие же темные глаза и черные волосы…»
Но главное воплощение Белой Богини — это, конечно же, луна, заливающая своим колдовским светом все пространство повести. «Я подумала, что во всем могла быть виновата луна»; «я увидела большую белую луну, встающую над круглым холмом»; «над местом, которое они называли Тол Деол, поднималась луна»; луна оборачивается оленем, «белым и светящимся», луна подчиняет своим чарам не только душу героини, но и все мироздание: «где деревья и трава были белые, и белые холмы вздымались до луны, и дул холодный белый ветер».
Богиня луны триедина в трех разных обличьях. Это и демоническая Геката, предводительница ночной охоты среди мертвецов, призраков и могил, — вспомним «черную яму с мертвецами», которой няня пугает девочку и в которую та попадает наяву, в грезах или во сне. Это и Артемида-охотница, натравившая своих псов на Актеона, дерзнувшего подсмотреть за ее купанием. И наконец, светоносная Селена, при восходе которой, как писал Овидий, «завывает земля, и выходят могильные тени». Кроме того, луна предстает то в образе девочки (новолуние), то зрелой женщины (полнолуние), то старухи (ущерб). Первая из этих ипостасей — сама юная героиня повести, вторая — белая леди, королева фей, владычица змей из вставной сказки, колдовскими чарами истребляющая своих женихов, третья — старая няня, сказочница и ведунья, которая «ушла от нас больше двух лет назад и никто не знает, что с ней стало и куда она подевалась». Однако внимательному читателю должно быть ясно, почему «няня» исчезает со страниц повести — она на три ночи (три года по меркам человеческой жизни) превращается в черную луну, не видимую простым глазом.
Почти в самом конце «зеленой книжечки» словно бы вскользь говорится о том, как девочка заглянула в волшебное озерцо и, увидев в нем свое отражение, поняла, что она сама и есть Белая Богиня. «И меня пробрала дрожь, потому что это знание открыло мне и другие вещи». Ей захотелось перенестись через годы и не ждать столько времени, чтобы стать счастливой навеки. В ее третий приход к таинственному водоему появляется темная нимфа Алала, обращающая воду в пруду в огонь… Девочка «сгорает в воде» и «омывается пламенем», завершая таким образом оба своих алхимических пути — «сухой» и «влажный». Отныне ей уже нет возврата в мир живых. Еще через год она принимает яд, и Амброз находит ее «распростертой перед идолом в том самом месте, которое она описывала с таким трепетом».
Амброз разбивает статую; вспоминая об этом, он оговаривается, что «те, кому случайно — или как бы случайно — было явлено белое сияние этой статуи, обязательно завязывали себе глаза, когда шли туда во второй раз».
Собственно говоря, Мейчен расставляет все точки над «i». Несомненно, речь идет об изваянии Исиды, скрывающей свой лик. Той самой Исиды, которая, явившись герою апулеевского «Золотого осла», говорит о себе: «Я — родительница вещей природных, госпожа всех элементов, превечное довременное порождение, верховная среди божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны свод лазурный неба, моря целительное дуновенье, оплаканное безмолвие преисподней. Единая сущность моя под многообразными именами чтится Вселенной. Там фригийские перворожденные зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут аттические прирожденные населенцы — Минервой Кекропической, здесь поморские кипряне — Пафийской Венерой, критские стрелки — Дианой Диктийской… элевсинцы — Церерой, древней богиней, одни — Юноной, другие — Беллоной, те — Гекатой… Когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты увидишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями …» [60]
60
Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел, XI, 5–6 / Апулей. «Метаморфозы» и другие сочинения. М., 1988. С. 287–289.
Порой изваяния Исиды украшались знаком спирали — лабиринта, в центре которого посвященного ожидало обретение полноты знания. [61] Но вспомним скитания героини рассказа в странном пейзаже: «С вершины я не могла различить очертания камней, но видела, как их много и как далеко-далеко они тянутся. Группы камней располагались в каком-то определенном порядке, образуя рисунки и узоры <…> но теперь мне казалось, что все они смыкаются вокруг того места, где я сидела, и чем дольше я смотрела, тем отчетливее видела гигантские круги камней, которые все увеличивались и увеличивались. Наверное, я вглядывалась слишком долго, потому что мне стало казаться, будто они все движутся и крутятся, как гигантское колесо, а я сижу в середине и кручусь вместе с ними».
61
Campbell Joseph. The Masks of God. V. I. Primitive mythology. London, 1991. P. 62–71.
Богиня лабиринта, подательница тайного знания, владычица мертвых, просветляющая мрак Ахеронта, — на одном полюсе, на другом — низвергнутые ангелы христианской традиции, последовавшие за светозарным Денницей — Люцифером и изгнанные во тьму. Но алхимики повторяли: «Тот, кто любовался утренней звездой, навсегда утратил способность видеть смысл, ибо был зачарован этим ложным светом и брошен в бездну… Герметической звездой любуются прежде всего в зеркале искусства, или Меркурия, перед тем как обнаружить ее в химическом небе, [62] где она светит гораздо скромнее». [63] Можно пройти большую часть пути к вершине Духа — и в последний момент низвергнуться в бездну, откуда нет возврата.
62
Вдумавшись в эти слова, легко постичь смысл посвятительного имени Йейтса: Demon est Deus inversus — «Демон есть зеркальное отражение Божества», которое он принял при вступлении в Зарю.
63
Канселье Э. Предисловие ко второму изданию «Тайн готических соборов» Фулканелли / Фулканелли. Тайны готических соборов. М., 1996. С. 15.