Сад радостей земных
Шрифт:
«Всюду одно и то же, но все равно нельзя сидеть на одном месте», — повторила про себя Клара.
— Я никогда ничего не ищу. Чего искать? Здорово, что я могу так долго не спать… А спать хочется, голова трещит… Вести машину — это тоже моя работа, здорово, что я могу так долго обходиться без сна. Хотя, если б ты могла меня сменить, я бы не отказался.
— А ты меня научишь?
Он не отвечал, словно уже уснул и только руки сами по привычке ведут машину. Уж лучше бы опять заговорил. Никогда не знаешь, что он скажет — он может сказать что угодно. Лишь бы только не рехнулся, а то его арестуют и уведут. Один раз в поселке она
А Лаури все вертел баранку. И тихонько посвистывал. Клара оробела, забилась в свой угол, словно отгороженная молчанием. Она почувствовала себя очень усталой и очень старой. Вот бы спросить его: почему я такая старая? Почему я всегда старше всех? Но она только сказала — и вышло громче, чем ей хотелось:
— Может, тебе в твоей работе помощник нужен, так я могу помогать. Мне все равно, чего ты там делаешь. И денег мне не плати… мне только поесть чего-нибудь… Один раз я утащила одну вещь, ну, воровать я больше не хочу. Ну а для тебя, если хочешь, и воровать буду.
Лаури только засмеялся.
Сердце ее сжалось от любви к нему и от горькой беспомощности. Точно вся кровь отхлынула в какой-то дальний уголок, куда-то к позвоночнику, и застыла, а она осталась беспомощная, точно тряпичная кукла. Сбоку она неотрывно, в упор смотрела на Лаури, словно думала, что он-то ее не видит. Разглядывала его нос, глаза. Губы. Вспомнилось, как близко к ней было его лицо там, у него в комнате, и даже голова закружилась: невозможно поверить, что это и правда было!
— Ты еще ребенок, — сказал Лаури.
«Ты еще ребенок», — повторила про себя Клара.
— Я не могу повсюду таскать тебя за собой.
Несколько минут она сосредоточенно обдумывала эти слова. Потом спросила:
— Я тебе, что ли, не нравлюсь?
— Фу, черт…
— Я могу все для тебя делать…
— Слушай, я не могу таскать тебя с собой. Ты еще маленькая, я не могу считать тебя взрослой.
— Что ли, по-твоему, я не хорошенькая?
Лаури не ответил. Потом сказал:
— Не могу я с тобой говорить. Давай лучше помолчим.
Клара испуганно зажала рот ладонями. Но про себя повторила: «Давай лучше помолчим…» Она ждала. Неужели он так и не повернется, не поглядит на нее, как глядели другие мужчины, как поглядел он сам тогда, в баре. Когда она ушла от Лероя. Почему это прошло, что случилось? И опять в ней закипала ярость: почему, почему он ее и знать больше не хочет?
— Мне еще кой-чего надо, — пробормотала она. Схватить бы его за руку, тогда-то он повернется и поглядит. Вцепиться бы ему в руку ногтями. — Лучше послушай, что я скажу, мистер.
— Что-о?
— А вот слушай. Черт подери совсем. Черт подери! — Лаури, наверно, изумился, но ничем этого не выдал. А она сама почувствовала: краснеет, даже щекам горячо. — Мне много чего надо, и я себе все добуду… Может, ты думаешь, я вроде моей мамки, или Нэнси, или еще там всяких… не думай, я не такая (она говорила все медленней, неуверенней). Ты меня просто так не прогонишь… Мне много чего надо, не хочу я только рожать да рожать, как мамка моя, и Нэнси, и все там у нас! Нэнси-то родила, а с маленькой кто нянчился? Я маленьких люблю, только мне еще кой-чего надо, вот увидишь.
Лаури мельком покосился на нее.
— Чего же ты хочешь?
— Еще сама не знаю.
— А почему ты такая злая?
— Еще не знаю чего, только мне чего-то надо, — сказала Клара. — И уж я это добуду.
— У тебя теперь фамилии и то нет, малышка.
— Так я ее добуду.
— Тоже собираешься украсть?
— Собираюсь украсть? — повторила Клара. — Вот что, мистер… коли мне не дадут, чего мне надо, так я и украду. Мне кой-чего надо… вот я и украду… я…
— Сиди-ка тихо, так будет лучше.
Сердце Клары неистово колотилось, бешенство переходило во что-то похожее на радость. Да, конечно же, она сообразит, чего ей надо, и добудет это. Наверняка!
— Первым долгом мне надо узнать, как все на свете устроено, — сказала она.
В эту ночь Лаури свернул с шоссе и остановил машину на заброшенном пастбище. Он уснул на заднем сиденье, скрестив руки на груди. Клара перегнулась через спинку и смотрела на спящего, тихонько водила пальцами по воздуху над самым его лицом; он спал, как малый ребенок. Все черты смягчились, и сразу понятно было, что глаза ничего не видят. Клара скорчилась на переднем сиденье, обхватила голову руками, уткнулась в них лицом. Но сама не знала, спит ли, нет ли. Все перемешалось.
Вдруг она вскинулась: что-то зашумело. Подняла голову — оказалось, прошло много времени. Стало совсем темно, и воздух сырой. На заднем сиденье все еще спит Лаури, дышит не громко, но чуть хрипло. Будто высохшая трава шуршит на ветру. Она повернулась и смотрела на него, и опять в ней росло это странное иссушающее чувство, от которого сохнет и немеет внутри. Вокруг машины сплошная, непроглядная тьма, вот сейчас канешь в нее и затеряешься без возврата. Вдруг он ее прогонит, забудет про нее. Он ведь ее не любит. Он даже не может с ней говорить или не хочет, как будто ему лучше просто думать молча, чем говорить ей свои мысли вслух…
Он ничего ей про себя не открыл, только назвался — Лаури. Что за имя такое?
А где-то позади остался Карлтон. Между нею и отцом лежит темная дальняя даль, это Лаури ее увез, он ее спас… Но чем дольше она думала о том, что Карлтону никогда уже ее не догнать, тем сильней хотелось, чтобы он вдруг появился из темноты, подбежал к машине, забарабанил кулаками в окно… И он убьет Лаури. Убьет, как уже убил одного человека много лет назад. И увезет ее домой, и все кончится.
Лаури спит. Ему-то незачем не спать и думать. А она, кажется, на много лет старше его, ведь она столько думала, все думала, и маялась, и не знала покоя, так, что даже мозги болят. Весь свой век она одних людей любила, других терпеть не могла, но никогда про это не думала. А теперь начинает новую жизнь и непременно все обдумает и поймет что и как. Вот Лаури, он живет не как придется, он знает, что делает, а сезонники в поселках живут как придется — в этом вся беда. В нескончаемых, раскаленных, зыблющихся от зноя полях пропадаешь, как во сне: иногда приснится, что оступишься словно бы на ровном месте, земля уходит из-под ног — и падаешь, падаешь… вот и здесь, прямо средь бела дня, все давно пропали и потерялись и сами этого не заметили. И отец тоже давно пропал.