Сад радостей земных
Шрифт:
Он остановил машину и выпустил Клару, лицо у него было усталое. Наверно, ему все сорок, подумала Клара, это была ее первая ясная и определенная мысль о нем.
— Берегите себя, — сказал он почти словами Лаури.
Клару даже передернуло.
Она кивнула и улыбнулась — мол, да-да, конечно — и, держась за ручку дверцы, ждала, когда же можно будет уйти, когда наконец печальный, давящий взгляд Ревира ее отпустит. Чего он злится, откуда эти недобрые, угрожающие складки у рта? Сказать бы ему, что она сама себе хозяйка, никто не может ею распоряжаться. А если кто и станет ей хозяином, так другой, не Ревир. Но ведь непонятно, чего ему надо. Она никогда таких не встречала, просто не знает, как с ним говорить… И когда с ним рассталась, почувствовала только облегчение, оттого что больше не давит ее этот тяжелый взгляд.
Но пока она поднималась по лестнице
Она отворила дверь — может быть, все-таки Лаури уже здесь? — но нет, комната пуста. И жара, как в духовке. Зажужжали было мухи, потревоженные ее приходом, и опять затихли. Клара села на постель, посидела несколько минут, бездумно глядя в стену. А потом перед нею всплыло лицо Ревира и вспомнилось, что поняла она о своей жизни, когда сидела в машине: прежде она думала, будто события, которые привели ее в конце концов к Лаури и к тому, что она, быть может, носит внутри, — будто все это просто случай. А так ли оно на самом деле? Одно за другое цепляется, одно из другого вытекает — и может быть, все в жизни вовсе не случайно?
Она скинула туфли: ныли усталые ноги. Подошла к умывальнику, ополоснула разгоряченное лицо, нимало не заботясь о том, чтоб не забрызгать платье. На подоконнике, на самом солнцепеке, стоял недавно купленный цветок в горшке. Земля пересохла и крошилась, и Клара полила цветок. Провела пальцем по листу — до чего же он хитро устроен, такой маленький и такой непростой…
Что ни возьми, если присмотреться повнимательней, все на свете хитро устроено, все непросто, ничего не поймешь.
Вот бы объяснить это Лаури. И то, что она поняла про свою жизнь. Но думать очень трудно. Когда она старается по-серьезному что-то обдумать, получается, вроде она просто подражает Лаури, ведь это он научил ее думать. Так неужто всю жизнь ему подражать, готовить эти разговоры перед зеркалом? Вот в зеркале ее лицо, и тело ее, а что она вся застыла, будто не дышит, — это из-за Лаури. Это он сделал ее такой. И если она красивая, это тоже из-за Лаури. Это не та красота, о которой она прежде мечтала, не та, что на журнальных обложках, на рекламе губной помады и всякой косметики. В лице, что смотрит из зеркала, что-то странное, словно боль или обида. Ну да, конечно, подумала Клара, у нее такое лицо, словно ее обидели или вот сейчас обидят. Вот откуда это выражение слабости… Когда Лаури придет, она все это ему скажет, как бы ни было трудно сказать, и про ребенка скажет, и тогда он только небрежно махнет рукой — и все станет хорошо.
Она откинулась на подушки, закурила сигарету и стала ждать. Обдумывала — что и как ему сказать, какими словами. Пожалуй, надо начать так…
А ведь все это, даже и ребенок, особенно ребенок, обрушилось на нее нежданно-негаданно, как черепица с крыши, подумала Клара, и лицо у нее стало ожесточенное и растерянное. Ну почему все так странно, так безрадостно? Просто понять нельзя. Никак не разобраться в собственных мыслях. Будь сейчас рядом Лаури, он бы помог разобраться или просто высмеял ее и прогнал эти мысли… но его нет — и вдруг он не придет? Час был еще ранний, но Кларе стало страшно. Она подошла к зеркалу, погляделась — нет, все в порядке, по лицу ничего не заметно. Непорядок только в голове, в мыслях, — этого не видно. И медленно, вяло подумалось: может быть, все кончится тем, что будет у нее ребенок, и родится он так же, как родилась она сама — просто по несчастной случайности. Что-то случайно совпадает или не совпадает, сталкивается с чем-то и все портит… и, если пытаешься чего-то достичь, чтоб жизнь твоя имела смысл, оказывается — все в ней зависит от прошлого, уходит корнями куда-то в дальнюю даль, к родителям, к бабкам и дедам, так далеко, что сердце замирает. Может, оттого и радости как не бывало? Ревир смотрел на нее, а видел какую-то другую девушку, он очень удивился, что Клара такая счастливая, и от этого счастье сразу стало меркнуть. Почему он пошел за нею? Чего ему было надо? Клара обошла вокруг постели, легонько похлопывая в ладоши; как будто она не по себе самой била, не сама себя наказывала. Может, ему всего от нее надо, может, он хочет, как упырь, высосать из нее всю кровь? В эту минуту она была старая-старая, словно уже прожила свой век. Может, Ревир хочет присвоить и ребенка Лаури, и все, что сделал из нее Лаури, и даже то, как Лаури тогда, ночью, в своей каморке мыл ее в тазу…
Вот если бы сказать Лаури: теперь нам надо всегда быть вместе, потому что мы друг друга любим… но внутри, точно что-то леденящее, опасное, росло смутное сознание, которое пробудилось в ней минуту назад. Она почти уже поняла то, что знал Лаури. Это понимание подошло вплотную, коснулось ее, но никак не удавалось его ухватить… почему так ужасно, что ее с Лаури свел просто случай, и полюбила она его случайно, и все, что произошло, лишь неизбежное следствие той минуты, когда она, Клара, заметила флаг, вывешенный на чьей-то веранде? Как давит иссушающая жара, недвижный тяжелый воздух полон безнадежности и разочарования. Хоть бы Лаури поторопился.
Но Лаури не торопился. Опять и опять она примерялась, как скажет ему о своей заботе: «Меня кой-что заботит, Лаури», или: «Вышло неладно, Лаури, надо тебе про это знать», или: «Боюсь я…» Все эти слова выговаривались легко, может, потому-то она и поняла, что никогда их не скажет, ничто в жизни так просто не решается.
Когда стемнело, она подумала — теперь он мог бы ехать быстрей, движение на дорогах стало поменьше. Прилегла на постель и пыталась успокоиться, даже непонятно, с чего ей так страшно, ведь на гулянье казалось — все хорошо, все прекрасно. А может, ее просто обманул весь этот шум и гам? И кончилось тем, что появился Ревир… И вспомнил какую-то девушку, с которой был знаком много лет назад, и та девушка была похожа на Клару. Нет, Клара похожа на ту девушку. Она повернула голову на подушке, и в снегу в далекой Дакоте (она более или менее знала, где это; наверно, там круглый год холода…) ей смутно представилась та, другая Клара — в жалких отрепьях, волосы развеваются на зимнем ветру, а надо всю жизнь улыбаться да хохотать. Ревир удивлялся, отчего та девушка была счастливая. У него в голове все смешалось. Он может поехать «поездом» куда вздумается, у него своя земля — так много, что ему пешком не обойти, и над людьми он хозяин, и дети у него есть. А он удивляется, отчего та девушка была счастливая, и не понимает, что ей, наверно, больше ничего и не оставалось., что же еще остается? Ревир все на свете знает, а это откуда ж ему знать? Лаури разъезжает по стране из конца в конец и оставляет позади все, что ни попадется под руку, — сломанное, выжатое досуха, отбрасывает так далеко от себя, что потом никогда и не вспомнит. У них с Ревиром все наоборот, и Ревир, должно быть, тоже удивился бы — отчего Лаури никогда не бывает счастливый? Это она про Лаури знает, оттого ей и страшно… А потом она отбросила все эти мысли, села, закурила сигарету и подумала: просто спятила, рехнулась — да и только. Ведь она тогда сказала ему, что, может, под конец он ее полюбит, и он ответил: «Может быть». Никто его не заставлял, он сам так сказал:
— Может быть.
И сейчас она опять слышала эти слова: «Может быть».
Зачем бы ему это говорить, если он так не думал? Понимал же он, что говорит? Разве нет у слов такой силы, что как скажешь, так оно и сбудется? Или сказанная вслух правда может после обернуться ложью — и некого будет в этом винить?
«Может быть», — сказал тогда Лаури. И это ничего не значило.
Просто понять нельзя, как она пережила эти две недели. И сегодняшнее гулянье. И эту долгую, нескончаемую поездку с Ревиром.
Лаури все-таки пришел, когда уже настала ночь. Клара сняла нарядное платье, но спать еще не ложилась, ждала.
В темноте она и не всматриваясь различала все вещи в комнате, она ведь знала, где что. Она полулежала-полусидела поверх одеяла, поджав ноги, опершись спиной на подушку, рядом пристроила пепельницу. Как раз закуривала шестую сигарету — и вдруг услыхала хорошо знакомую машину Лаури; прежде она и не думала, что узнает его машину на слух.
Лаури постучался и вошел. Клара была уже на ногах.
— Нет, не зажигай огня, — сказал Лаури и притворил дверь. Она услышала, как тяжело он дышит.
— Что случилось?
Он схватил ее, притянул к себе.
— Я не могу остаться. Спешу. Кажется, влип в историю. — Он говорил торопливо, но не испуганно. — Заскочил по дороге. Остаться не могу. Ты как, жива, здорова?
— Что случилось?
— Только не плачь, ради бога… перестань!
Лаури обнял ее, приподнял, ноги ее оторвались от пола. Кларе стало страшно: какой-то он странный, бесшабашно-веселый…