Садок судей

Хлебников Велимир

«Ты окрылил условные рожденья…»

Op. 11.

Ты окрылил условные рожденья Сносить душа их тайны не смогла. Начни же наконец поэзии служенье — Всмотрись излучисто — кривые зеркала. Неясно все, все отвращает взоры, Чудовищно сознав свое небытие: Провалы дикие и снов преступных горы!.. Ты принял, кажется погибели питье!

«Чудовище простерлось между скал…»

Op. 12.

Чудовище простерлось между скал, Заворожив гигантские зеницы. Махровый ветр персты его ласкал, Пушистый хвост золоторунной птицы. Сияющим, теплеющим зигзагом Тянулось тело меж колючих трав… И всем понятней было с каждым шагом Как неизбежно милостив удав. Свои даря стократные слова, Клубилося невнятной колыбели… Чуть двигаясь, шептали: «раз» и «два», А

души жуткие, как ландыши, слабели.

«Твоей бряцающей лампадой…»

Op. 13.

Твоей бряцающей лампадой Я озарен лесной тиши. О, всадник ночи, пропляши Пред непреклонною оградой. Золотогрудая жена У еле сомкнутого входа. Теплеет хладная природа, Свои означив письмена. Слепые прилежании взгляды. Дождю подставим купола. Я выжег грудь свою до тла, Чтоб вырвать разветвленья зла, Во имя правды и награды. Объятий белых жгучий сот. Желанны тонкие напевы, Но все ж вернее Черной Девы Разящий неизбежно мед.

«На исступленный эшафот…»

Op. 14.

На исступленный эшафот Взнесла колеблющие главы! А там — упорный черный крот Питомец радости неправой. Здесь, осыпаясь, брачный луг, Волнует крайними цветами. Кто разломает зимний круг Протяжно знойными руками? Звала тоска и нищета, Взыскуя о родимой дани. Склоняешь стан; не та, не та! И исчезаешь скоро ланью.

«Монах всегда молчал…»

Op. 15.

Монах всегда молчал Тускнели очи странно Белела строго панна От розовых начал. Кружилась ночь вокруг, Бросая покрывала. Живой, родной супруг, Родник, двойник металла. Кругом, как сон, как мгла Весна жила, плясала… Отшельник из металла Стоял в уюте зла.

«Ты изошел зеленым дымом…»

Op. 16.

Ты изошел зеленым дымом Лилово синий небосвод, Точася полдней жарким пылом Для неисчерпанных угод. И, может быть, твой челн возможный Постигнем — знак твоих побед, Когда исполним непреложный, Жизнь искупающий — обет. Сваливший огонь, закатный пламень, Придет на свой знакомый брег; Он, как рубин — кровавый камень, Сожжет предательства ковчег.

«Пой облаков зиждительное племя…»

Op. 17.

Пой облаков зиждительное племя, Спешащее всегда за нож простора! Старик седой нам обнажает темя, Грозя гранитною десницею укора. Прямая цель! Как далеко значенье! Веселые. К нам не придут назад. Бессилие! Слепое истощенье! Рек, воздохнув: «Где твой цветистый вклад? Где пышные, внезапные рассветы, Светильни хладные, торжественность ночей?..» Угасло все! Вкруг шелест дымной Леты И ты, как взгляд отброшенный — ничей! Упали желтые, иссохшие ланиты, Кругом сгустилась тишь, кругом слеглася темь… Где перси юные, пьянящие Аниты? О, голос сладостный, как стал ты глух и… нем!..

«Белила отцветших ланит…»

Op. 18.

Белила отцветших ланит. Румянец закатного пыла. Уверен, колеблется, мнит — Грудь мыслей таимой изныла. Приду, возжигаю алтарь, Создавши высокое место. Под облаком снова, как встарь, Сжигаю пшеничное тесто. Протянется яркая длань, Стремяся за пламенем острым. Будь скорое! Музыкой вспрянь, Раскройся вкруг пологом пестрым. Пускай голубое зерно Лежит отвердевшим пометом… К просторам и в завтра — окно. Ответ многолетним заботам.

«Все тихо. Все — неясно. Пустота…»

Op. 19.

Все тихо. Все — неясно. Пустота. Нет ничего. Все отвернулось странно. Кругом отчетливо созрела высота. Молчание царит, точа покровы прянно. Слепая тишина, глухая темнота, И ни единый след свой не откроет свиток… Все сжало нежные влюбленные уста, Все, — как бокал, где «днесь» кипел напиток… И вдруг… почудились тончайшие шаги, Полураскрытых тайн неизъяснимых шорох… Душа твердит, не двигаясь: «беги», Склонясь, как лепесток, язвительных укорах. Да, это — след, завядший лепесток! Пусть рядом пыль свой затевает танец… «Смотри» шепнул далекий потолок: «Здесь он прошел, невнятный иностранец»…

А.М. Гей (Городецкий)

Лебедь белый

Лебедь белая плыла Лебедь белая плыла И до вечера с утра Лебедь белая плыла Лебедь белую звала Белую звала. И от берега поднялся стлался, стлался, Расстилался темный вечер. И от берега поднялся, вспыхнул, Рдел и разгорался, Грохотал, горел закат. Лебедь белая отстала Лебедь белая устала Белую устала звать. Отражался пятнами пожара Без шипенья, без удара В блеклом зеркале закат И задернулось вздохнуло Онемело небо-тело.

Велимир Хлебников

Зверинец

Посв<ящается> В.И.

О, Сад, Сад! Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку. Где немцы ходят пить пиво. А красотки продавать тело. Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера, днем. Где верблюд знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая. Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем. Где наряды людей баскующие. А немцы цветут здоровьем. Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а черно-желтый клюв — осенней рощице, — немного осторожен и недоверчив для него самого. Где синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков, и все это разнообразно оттенено от неровностей почвы. Где обезьяны разнообразно злятся и выказывают концы туловища. Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: есть хоцца! поесть бы! и приседают, точно просят милостыню. Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа. Где нетопыри висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского. Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозой. Где низкая птица влачит за собой золотой закат со всеми углями его пожара. Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама. Где мы начинаем думать, что веры — затихающие струи волн, разбег которых — виды. И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога. Где звери, устав рыкать, встают и смотрят на небо. Где живо напоминает мучения грешников тюлень, с воплем носящийся по клетке. Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с трогательностью старосветских помещиков Гоголя. Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг. Сад. Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок. Где лайка растрачивает сибирский пыл, исполняя старинный обряд родовой вражды при виде моющейся кошки. Где козлы умоляют, продевая сквозь решетку раздвоенное копыто, и машут им, придавая глазам самодовольное или веселое выражение, получив требуемое. Где полдневный пушечный выстрел заставляет орлов посмотреть на небо в ожидании грозы. Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий. Где косматый, как девушка, орел смотрит на небо, потом на лапу. Где видим дерево-зверя в лице неподвижно стоящего оленя. Где орел сидит, повернувшись к людям шеей и смотря в стену, держа крылья странно распущенными. Не кажется ли ему, что он парит высоко над горами? Или он молится? Где лось целует сквозь изгородь плоскорогого буйвола. Где черный тюлень скачет по полу, опираясь на длинные ласты, с движениями человека, завязанного в мешок, и подобный чугунному памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы неудержимого веселья. Где косматовласый «Иванов» вскакивает и бьет лапой в железо, когда сторож называет его «товарищ». Где олени неустанно стучат об решетку рогами и колотятся головой. Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный молебен утиному — имеет ли оно ноги и клюв? — божеству. Где пепельно серебряные имеют вид казанских сирот. Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и открываю спрятавшегося монгола. Где волки выражают готовность и преданность. Где, войдя в душную обитель попугаев я осыпаем единодушным «дюрьрак!» Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше. Где челюсть у белой черноглазой возвышенной ламы и у плоскорогого буйвола движется ровно направо и налево, как жизнь страны с народным представительством и ответственным перед ним правительством — желанный рай столь многих! Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем затаен Иоанн Грозный. Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, глазом имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они похищают брошенную тюленям еду. Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака и этой птицы один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле! Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю. Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореве.