Садовники Солнца (сборник)
Шрифт:
— Опасные игрушки, — пробормотал доктор, зябко поеживаясь. — До сих пор голова раскалывается.
— Ничего подобного! — резко возразил Соболев. — Мы тоже наказываем ребенка, если в нем просыпается разрушитель.
Все рассмеялись. А Егор Иванович объяснил:
— У пришельцев очень высокая энерговооруженность организма. Для них, коллега, такой разряд — всего лишь легонький шлепок.
— Полно вам, друзья. — Соболев мечтательно прикрыл глаза. — Мы узнали самое главное — мы теперь не одиноки! Мы, может, и не готовы пока начинать разговор со своими звездными соседями, но подрастает
Соболев будто очнулся, обвел взглядом полярников и гостей, остановил его на Максиме.
— Собственно, им уже сейчас ничто не мешает… Но полно… Тебя завтра ожидает нелегкий день, сынок. Иди, поспи хорошенько.
Отец Максима поднялся тоже.
Они шли по длинным коридорам и молчали. Только поглядывали друг на друга и улыбались — так хорошо вдвоем. По пути заглянули в зимний сад. Крышу здесь отремонтировали сразу же после «визита» Дракона, и зеленый заповедник почти не пострадал. Мороз сжег только верхние ветки сирени — белые гроздья съежились, кое-где осыпались. В саду было пустынно и сумрачно.
— Мы так волновались за тебя, — сказал отец. — И мама Юля сегодня дважды звонила. Тебе понравилось в гостях, и ты, наверное, потерял счет времени…
— Я тоже скучал, па! Сильно-пресильно. — Максим уткнулся в пушистый отцовский свитер. — Особенно там, в Куполе. Ты знаешь, па, там раньше здорово страшно было. Ходишь словно в заколдованном царстве. Черти, лешие да еще голоса эти, смех… Теперь хорошо, понятней все стало…
Отец приостановился, сдвинул брови.
— Ты не все нам сегодня рассказал, правда? И видеомагнитофон у тебя не портился. Я смотрел «пуговицу» — она исправная.
— Понимаешь, па. Птице быстро надоели всякие научные разговоры. Она не хочет, чтобы ее изучали. Я тоже этого не хочу. И дал ей слово.
— Ладно. Не будем об этом, сынок. Разреши только еще один вопрос. Тебе нравится Птица?
— Ты же видел ее на экране, па… — Максим поднял лучистые счастливые глаза. Ему вдруг вновь послышалась неуловимая мелодия лесного озера, вновь вспыхнули брызги среди кувшинок, а из ореола огненных волос выглянуло лицо Птицы.
…Вездеход взревел еще раз и остановился. В нескольких шагах от огромной приземистой машины тихонько колыхался зеленоватый пузырь Купола. Изнутри все же просачивалось тепло — снег вокруг подтаял и чавкал под ногами.
— Не вздумай потом пешком шлепать, — строго приказал Соболев. Академик смотрел вослед мальчику с нескрываемым волнением и завистью.
— Эта нежданная встреча многое изменит, Тимофей Леонидович, — Соболев говорил хрипло и медленно, будто взвешивал каждое слово. Он, наконец, отвернулся от Купола, поднял высокий меховой ворот. — Хотим мы того или нет, но наше отношение к детям придется основательно пересмотреть. Оказалось вдруг, что нашему миру, миру взрослых, здорово не хватает их непосредственности, их способности воспринимать чудо как должное. Не мудрствовать лукаво, не ворочать со скрипом огрубевшим рациональным мозгом, а воспринимать — органически, нетрадиционно, смело. Ведь чудо общения, да еще на звездном уровне,
Соболев вздохнул.
— Не спешите обвинять меня в метафизике, Тимофей Леонидович. И в поэты не записывайте. У этого чуда есть вполне научное объяснение. Вам не знакома фамилия Рибо? Впрочем, она не очень знаменита. Так вот. В конце девятнадцатого века был такой французский психолог — Рибо. Интереснейший ученый. В 1900 году он установил, что кривая воображения у человека достигает максимума к пятнадцати годам. Что потом? Потом, естественно, или остается на том же уровне, или идет вниз. Вы только вдумайтесь, Тимофей Леонидович, — к пятнадцати годам!
Академик потоптался на снегу, затем открыл дверцу вездехода.
— Давай располагаться, начальник, — сказал он уже обычным голосом. — Дежурство нам выпало долгое, кофейком побалуемся.
Он еще раз глянул в зеленоватую глубину космической «палатки» и заключил, комически разведя руками:
— Одно вам точно скажу. В комиссии по контактам теперь обязательно будут дети. На всякий случай. Они скорей договорятся!
Медведи из снега,Яблоки из льда.Мы на полюс едем,Горе не беда.Так пел Максим, отмахиваясь от солнечных зайчиков, будто от сонных ос. Лес просыпался. В чаще пробовали голоса птицы. Встречные ветки обдавали мальчика душистой росой. А над островками жестких с металлическим отблеском папоротников за одну ночь распустились смешные лопоухие цветы.
— Эй-эй, ого-го, эге-ге!
Два мальчугана в легкой одежде вырвались из-за деревьев, будто два олененка. Бежали, кричали, кувыркались. А подбежав к Максиму вплотную, — оробели.
— Ты земной, ты тот, человек? — спросил старший. Младший — курчавый и светленький — глядел на Максима чуть испуганно и молча теребил какую-то застежку.
— Тот самый, — улыбнулся Максим. В следующий миг горячие ладошки закрыли ему глаза, мальчуганы что-то загалдели, а Птица потребовала:
— Угадай меня. Пожалуйста.
— Ты маленькая фея, которая живет в озерной кувшинке… Нет, ты ветер, такой тихий, что даже взгляда боится… А может, ты лохматый Дракон?
— Ой! — воскликнула Птица. — Ты, оказывается, тоже выдумщик. Роом, не кричи так громко!
— Поиграй с нами, — притворно заныли мальчишки. — Нам скучно, надоело быть одинаковыми…
— Ну и летите себе, — девочка махнула в их сторону рукой, и оба проказника вдруг потеряли человеческие очертания, превратились в больших бабочек и взмыли над поляной. В лесу зазвенел знакомый смех.
«Это похоже на сон, — подумал мальчик, наблюдая за Птицей. — Мне нравится этот сон. Если это действительно сон, то лучше и не просыпаться».
Какое-то взрослое и незнакомое чувство вдруг тронуло его. Предчувствие скорой разлуки, что ли. Не того обычного расставания, которыми так богата жизнь, а именно разлуки — когда больно.