Сага о Йёсте Берлинге
Шрифт:
— Скажите ей, что пастор уехал.
— Но поймите же, дорогая, она проехала сорок миль, чтобы навестить меня, бедного человека. Она не знает, каково мне живется. У меня даже нет приличной постели ни для нее, ни для ее слуг.
— Ну и пусть себе уезжает!
— Фу-ты ну-ты! Неужто вы не можете понять, что ее приезд значит для меня? Да я скорее готов отдать все, что имею, что с таким трудом и лишениями накопил, чем позволю ей уехать, не приняв ее под своей крышей. Ей было двадцать лет, когда я видел ее в последний раз, и с тех пор прошло сорок лет, подумайте об этом. Помогите же мне принять ее у себя! Вот деньги, если деньги могут этому помочь, хотя речь идет о большем,
О Эрос, любимец женщин! Тебе они готовы принести любую жертву.
В усадьбе настоятеля опустошаются комнаты, кухня и кладовая. Их содержимое погружают на телеги и увозят на двор к пастору в Брубю.
Настоятель возвращается после воскресной проповеди в пустой дом, он заглядывает в кухню спросить, когда подадут обед, но там пусто. Ни обеда, ни настоятельницы, ни служанки! Ничего не поделаешь. Такова воля Эроса, всемогущего Эроса.
К вечеру по холмам Брубю вновь карабкается, громыхая, тяжелая коляска. Сухонькая фрёкен тревожится: неужто ее вновь постигнет неудача? Неужто ей в самом деле не суждено встретиться с тем, кто был единственной радостью в ее жизни?
Вот коляска заворачивает к пасторскому двору, но застревает в воротах. Большая коляска слишком широка для узких ворот. Кучер хлещет кнутом лошадей, лошади вздрагивают, слуга ругается, но задние колеса безнадежно застряли. Графская дочь не может въехать во двор своего возлюбленного.
Но вот кто-то идет, это он идет к ней. Он снимает ее с коляски и несет на руках, руки его по-прежнему сильны, объятия горячи, как прежде, как сорок лет назад. Она глядит ему в глаза, они сияют, как раньше, когда ему было всего двадцать пять.
Ее обуревают чувства еще более жаркие, чем в юности. Она вспоминает, как он однажды нес ее по лестнице на террасу. Она думала, что любовь ее жила все эти годы, и все же забыла, что значит ощущать себя в крепких объятиях, смотреть в молодые сияющие глаза.
Она не замечает, что он стар. Она видит лишь глаза, его глаза.
Она не видит почерневшего пола, позеленевшего от сырости потолка, видит только его сияющие глаза. Пастор из Брубю — статный, красивый мужчина. Он преображается от одного взгляда.
Она прислушивается к его голосу, звуки его звонкого, сильного голоса ласкают ее слух. Так он говорит только с ней. К чему эта мебель из дома настоятеля здесь, в его пустых комнатах, к чему яства и прислуга? Старая фрёкен вряд ли все это замечает. Она лишь вслушивается в его голос, смотрит ему в глаза.
Никогда еще не была она так счастлива!
Как грациозно он кланяется, грациозно и горделиво, словно она принцесса, а он ее фаворит! Как изысканна его речь, так говорили лишь в старые годы! А она в ответ лишь улыбается, чувствуя себя такой счастливой.
Вечером он подает ей руку, и они прогуливаются по старому заброшенному саду. Она не замечает, как запущен его сад. Разросшиеся кусты превращаются под ее взглядом в подстриженную живую изгородь, сорная трава ложится ровным, блестящим газоном, они идут по длинным тенистым аллеям, а в нишах из темной зелени белеют статуи, олицетворяющие юность, верность, надежду и любовь.
Она знает, что он был женат, но сейчас об этом забыла. Да и как она может помнить об этом?
Ведь ей всего двадцать лет, а ему двадцать пять. Ну разумеется, ему всего двадцать пять, он молод и полон сил. Неужто этот улыбающийся юноша станет пастором из Брубю? Временами он ощущает мрачные предчувствия. Но пока он еще далек от стенаний бедняков, проклятий обманутых, презрительных насмешек, обидных прозвищ и издевательств. Сердце его горит чистой и невинной любовью. Неужто этот гордый юноша полюбит золото до того, что будет готов ползти за ним по грязи, клянчить милостыню у проезжих, терпеть ради него унижения и поношения, холод и голод? Неужто он станет морить голодом свое дитя, тиранить жену, и все это из-за того же самого презренного золота? Нет, это невозможно. Таким он не может стать. Ведь он человек добрый, как и многие, а вовсе не чудовище.
И возлюбленная его юных лет идет сейчас рука об руку не с презренным негодяем, недостойным духовного сана, который он осмелился принять. Вовсе нет.
О Эрос, всемогущий бог, этот вечер принадлежит тебе. В этот вечер здесь нет пастора из Брубю, нет его и весь следующий день, и еще один день. На третий день она уезжает. Ворота расширили. Отдохнувшие кони быстро мчат коляску под гору.
Что это был за сон, какой чудесный сон! За все три дня ни единого облачка!
Улыбаясь, едет она домой в свой замок, к своим воспоминаниям. Она никогда не услышит больше его имени, никто не будет о нем расспрашивать. Она будет вспоминать об этом до конца своих дней.
Пастор сидит в своем опустевшем доме и горько плачет. Она вернула ему молодость. Неужели теперь он вновь состарится? Неужели злая сила вернется и он снова станет презренным и презираемым, каким был до этого?
Глава двадцать третья
ПАТРОН ЮЛИУС
Патрон Юлиус несет вниз из кавалерского флигеля красный деревянный сундук. Он наполнил душистой померанцевой водкой зеленый бочонок, с которым не расставался во многих путешествиях, а в большой резной ларец положил масло, хлеб, старый зеленовато-коричневый сыр, жирный окорок и плавающие в малиновом варенье оладьи.
Затем патрон Юлиус обошел усадьбу, прощаясь со слезами на глазах с прекрасным Экебю. Он в последний раз погладил рукой обшарпанные кегельные шары и потрепал по щекам круглолицых ребятишек, игравших на пригорке у завода. Он обошел все садовые дорожки и гроты в парке. Заглянул в конюшню и хлев, погладил лошадей по крупу, потряс злого быка за рога и позволил телятам полизать его руки. Под конец он с затуманенными от слез глазами вернулся в дом, где его ожидал прощальный завтрак.
О горестная судьба! Какая непроглядная тьма вокруг! Еда казалась ему отравленной, вино горьким, как желчь. У кавалеров и у него самого горло сдавило от волнения. Прощальные речи прерывались рыданиями. Что за горестная судьба! С этой поры жизнь его будет сплошным страданием и тоской. Никогда более не заиграет улыбка на его губах, песни умрут в его памяти, как умирают цветы на тронутой осенним морозом земле. Сам он зачахнет, поблекнет и увянет, как роза в осенние холода, как лилия в сухой земле. Никогда более не увидят кавалеры несчастного Юлиуса. Тени мрачных предчувствий поселились в его душе — так гонимые ветром тучи бросают черные тени на свежевспаханные поля. Он уезжает домой, чтобы там умереть.
Пышущий здоровьем, полный сил стоит он перед ними. Никогда более не спросят они в шутку, когда он в последний раз видел кончики своих пальцев на ногах, не попросят со смехом одолжить им его щеки вместо кегельных шаров. В его печени и легких пустил недуг свои корни. Злая хворь грызет и изнуряет его. Он давно понял, что дни его сочтены.
О, лишь бы только кавалеры сохранили верную память о покойном! Лишь бы только они не забыли его!
Долг призывает его. Дома ждет его мать. Она ждет его целых семнадцать лет. И вот она прислала письмо, она зовет его, и он должен повиноваться. Он знает, что возвращение домой обернется для него смертью, но повинуется, как добрый сын.