Сахар на обветренных губах
Шрифт:
— Это никому не нравится.
— Тогда почему не сдала меня? Почему не сообщила руководству о том, что произошло у меня в квартире?
— Вы хотите огласки? — я бесстрашно заглянула в его глаза.
— Мне плевать, — повёл Одинцов равнодушно плечами. — Хочешь, вместе пойдём на меня жаловаться? — он даже вышел из-за стола и направился в сторону двери. — Идём. Не стой.
— Вы больной. Вам уже говорили?
— Что-то припоминаю, да, — чуть сощурился он. — Кажется, это была ты. И, если не ошибаюсь, там было ещё слово «извращенец». Получается, говорили, — заключил Одинцов с деловым видом. —
— Я никуда с вами не пойду.
— И часто ты никуда не ходишь после того, как тебе сделают больно?
— К чему вы клоните?
— К тому, что у меня дома ты была готова терпеть. И, поверь мне, любой другой на моём месте воспользовался бы этим.
— Вы о чём, вообще?
— Ни о чём, — дёрнул он плечами. — Просто информация тебе для размышления. Хотя бы раз позволь себе не молчать, Алёна. Папе дома тоже не жалуешься? Он не мог не заметить синяки на шее родной дочери.
— У меня отчим…
— Отчим? — быстро, как пулю, поймал он это слово. тонкие губы изломились в странной хищной полуулыбке. Но в следующую секунду в его голове вдруг запустился какой-то мыслительный процесс, заставивший его взгляд стать суровее и холоднее уже привычного. — Это сделал он?
Его рука потянулась к вороту моей водолазки, но я рефлекторно ударила по ней.
— Не трогайте меня! — рявкнула я, глотая непонятно откуда взявшиеся слёзы. — И не смейте лезть в мою жизнь, ясно?! Сама разберусь!
— Пока ты молчишь и боишься, Алёна, у тебя ничего не получится, — произнес он тихо, продолжая смотреть мне в глаза с некой жалостью. — Ни у кого не получится тебя спасти, пока ты сама не покажешь, где и из-за кого у тебя болит.
— Просто отстаньте от меня, — процедила я, чувствуя себя натянутой, как струна.
— Я к тебе и не приставал, Алёна. Но хочу обозначить, что теперь ко мне ты сможешь прийти только тогда, когда решишь для себя, что заднюю не дашь ни при каких обстоятельствах.
— Зачем мне к вам приходить? Что вы о себе возомнили, вообще?
— Не знаю. Это ты решишь сама. Свободна, Мельникова.
Глава 16
Поздний вечер. В квартире уже давно погас свет, в комнатах наступила долгожданная тишина.
Я тихо выползла из-под одеяла и взобралась на подоконник. Сев на него, вытянула перед собой ноги и лбом прильнула к прохладному стеклу. Казалось, от мыслей, что роились в моей голове, она нагрелась и вот-вот взорвётся.
Я не знаю, зачем я это делала весь день, но я всё время мысленно возвращалась к разговору с Одинцовым в аудитории.
Так бездарно себя выдать…
Конечно, он всё срастил. Для полноты картины ему не хватало одного единственного пазла и им было слово, которое я имела неосторожность сегодня взболтнуть.
Отчим.
Просто отчим…
И, мне кажется, я услышала щелчок, с которым в голове препода этот пазл лёг в картину. Будто в компьютерной игре открылся новый уровень.
Но больше всего меня раздражали его слова. Да, он говорил вполне нормальные вещи, которые будут крутиться в голове любого адекватного человека, даже чуть-чуть углубившегося в мою жизненную ситуацию. Но неужели
Если бы не Катя, я бы сбежала из этого дома, города и даже области в день своего совершеннолетия. В следующую секунду, как только календарь в телефоне показал бы новую дату, меня бы здесь уже не было.
Но я здесь, и вынуждена быть здесь, потому что о Кате никто кроме меня не позаботиться. Мама считает её инструментом, с помощью которого можно надавить на отчима. Она может позволить себе толкнуть её, вместо того, чтобы просто попросить отойти в сторону. Она срывается на Катю по пустякам и считает это нормальным. Она и на меня срывается, в общем-то. Характер такой.
Отчим… Я не понимаю его отношения к Кате. Он, вроде, за неё горой, так как она родная, но иногда он ведет себя с ней хуже, чем мама. Он редко применяет к ней силу, по крайней мере, в десятки раз реже мамы, но то, как он порой уничтожает мою сестру словом, доводит до слёз даже меня.
И в итоге, если не вмешиваться, Катя превращается в подобие шарика для пинг-понга, которым родители перекидываются в агрессивной манере, пытаясь выяснить, в кого она такая тупая, заторможенная, плаксивая… и дальше по списку, в зависимости от ситуации и зерна конфликта.
«Пока ты молчишь и боишься, Алёна, у тебя ничего не получится. Ни у кого не получится тебя спасти, пока ты сама не покажешь, где и из-за кого у тебя болит», — сказал мне Одинцов.
Можно подумать, я не пыталась всё это показать ещё в детстве? Пыталась. Но любая моя попытка оказывалась провальной. Меня выставляли дурочкой, ненормальной, избалованной… Да какой угодно, но точно не той, которую нужно спасать. Перед любой комиссией и проверкой родители могли вывернуться так, что в итоге крайней оставалась я — мелкий корень зла, не дающий нормальным родителям вырастить хорошую дочь. И вторую. Такую же.
В ход так же шли упрёки о том, что за свою семью нужно стоять горой, ей нужно защищать, потому что других мамы и папы у тебя никогда не будет.
«Попадёшь в детский дом, и будут тебя там бить просто так. Кормить не будут, а бить будут. Привяжут к кровати и не отпустят даже в туалет, под себя будешь ходить», — вот, что я слышала годами от родителей.
«Давай, мы тебя сами в детдом сдадим? Смотрю, тебе не нравится с нами жить. Вот и поживи в детдоме, может, тогда поймёшь, как на самом деле бывает плохо», — говорил мне отчим.
И с годами я научилась не просто молчать о том, что происходит у нас дома, но даже стала защищать и маму, и отчима. С такой же верностью, с которой я их защищаю, маленькие дети волокут своих пьяных вусмерть родителей домой. Плачут, спотыкаются, мёрзнут, голодают, но продолжают считать эти пьяные чудовища самыми лучшими и любимыми людьми на земле.
Так и я.
Не скажу, что я считаю их лучшими из людей, но защищать, наверное, не перестану никогда. Потому что привыкла. Да и страшно, что станет только хуже. Детдом мне, конечно, уже не грозит, но крепко засевшее внутри предчувствие того, что может произойти что-то, что будет хуже любых избиений и унижений, всегда со мной.