Салапапон и Мздыря – два
Шрифт:
…Кстати, Салапапону вчера приснилось, что он одуванчик. Но Салапапон даже просыпаться не стал.
Он просто вытряхнул пух из головы и перевернулся на другой бок.
ПОЛУДЕННЫЙ БЕС
Однажды Салапапон всё утро доставал из пылесоса засосанную пуговицу, поэтому пришёл к Мздыре только в полдень.
Честно сказать, лучше бы он вообще не приходил, потому что полдень для Мздыри самое неудобное время. Даже неудобнее квадратного мяча или прищепок из пластилина. А как полдню быть удобным, если Мздыря уже
К тому же в окно солнце лупит и пыль на шкафу проявляет. И муха жужжит. На секунду к потолку прилипнет, лапки потрёт и снова жужжит. Уже все уши прожужжала! Нет, чтобы спеть! Или сплясать! Или носки заштопать! Или яичницу поджарить. Так нет, жужжит и жужжит – громче велосипеда с моторчиком!
Короче, не любил Мздыря полдень. Но обычно он через него кое-как переваливал. А сегодня застрял, будто на заборе – одна нога уже там, а другая ещё тут. Страшно неудобная поза – раскоряка называется. А когда ты раскоряченный, то тебе не до гостей. Только разве от Салапапона спрячешься. Он же в звонок будет тарабанить, как заяц в барабан, пока его не впустишь.
– Ты чего такой кислый? – спросил впущенный Салапапон, чтобы начать разговор.
– Ничего! – буркнул Мздыря, чтобы разговор не начинать.
Не хотелось Мздыре разговаривать. И даже смотреть на Салапапона не хотелось, особенно на его весёлую улыбочку. И даже мороженого не хотелось, особенно сливочного пломбира и особенно в шоколаде с орехами. И вообще ему жизнь надоела, хоть в проруби вешайся.
А всё потому, что ровно в полдень зашёл к Мздыре самый страшный из чертей, которого называют полуденный бес. А самый страшный потому, что нагоняет уныние. А страшнее уныния ничего не бывает. Ведь уныние, как паук: обмотает липкой паутиной и кровь сосёт. Даже икотка лучше, потому что она трусливая, и если её испугать внезапным криком «Гав!», икотка убегает.
Вот Мздыря и приуныл. И как его Салапапон не растормашивал, а никак растормошить не мог. Хотя и муху на балкон выгнал, и спел, и сплясал, и носки заштопал, и яичницу поджарил, только Мздырю ничего не растормошило. Сидит Мздыря и тупо в угол смотрит. А полуденный бес в углу паутину плетёт и лапки потирает.
Хоть скорую помощь вызывай! А толку, если скорая помощь спасает только от аппендицита?
А тут ещё из-за Мздыриной унылости Салапапону взгрустнулось. Это на него полуденный бес первую паутинку накинул.
Так бы и скисли друзья от уныния до полной простокваши, если бы не сосед сверху, который рано утром уехал, а воду не перекрыл. И ровно в полдень соседская вода стала с потолка капать. А когда на башку капает, нормально не поунываешь.
Первым не выдержал Салапапон. Он вскочил и забегал по комнате, увёртываясь от капель. При этом так отдавил лапки полуденному бесу, что тому не осталось чего потирать.
Набегавшись, промокший Салапапон схватил Мздырю в охапку и бросился на поиски сантехника Ерёмушкина, который ходил вдоль дома и мерил резиновыми сапогами глубину лужи. И хотя глубина была совершенно непонятной, Ерёмушкин сразу всё понял.
– С потолка капает? – задумчиво проговорил сантехник и сразу успокоил друзей научными словами: «круговорот воды в природе» и «капля камень точит».
А потом они долго лазили по подвалу и искали какой-то главный вентиль.
А потом с помощью молотка и зубила его перекрывали.
А потом мыли полы и сушили феном потолок.
А потом мыли руки по самые колени.
А потом пили чай и смеялись, когда сантехник Ерёмушкин опрокинул чашку себе в сапог, но не обжёгся, потому что был в портянках, и не расстроился, потому что ему нового чая налили.
А потом у Мздыри резко кончилось уныние, потому что полуденный бес боится людей, занятых работой, в сто раз больше, чем икотка внезапного крика «Гав!»…
НОЧНЫЕ БАБУШКИ
Мздыря так боялся ночных бабочек, что даже утром свет не включал. Ведь ночные бабочки на свет сразу прилетают и по голове крыльями – бум! бум! бум! Прямо не бабочки, а китайские боксёры.
А Салапапон наоборот. Свет включит – и давай с бабочками разговаривать. Типа кто такие, откуда и куда вы днём деваетесь?
Только Салапапон ночных бабочек бабочками называть стеснялся. Ведь бабочки весёлые, шустрые и цветные. Они с цветка на цветок перепархивают и машут своими крыльями-одёжками – такими яркими, что даже некоторые цветы им завидуют.
Прямо не бабочки, а девчонки – короткие юбчонки!
А вот у ночных бабочек одёжка серая и старая, отчего из неё пыль сыпется. И на порхающих девчонок они ни капельки не похожи. Поэтому Салапапон называл их ночными бабушками и очень жалел. Им же в темноте темно, вот они из предпоследних сил и ковыляют на огонёк, чтобы молодость вспомнить. А некоторые до того навспоминаются, что серые крылышки обожгут и тут же умирают.
Только Салапапон не любил слова «умирают» и никогда не брал его в разговор. Это слово у него в каком-то дальнем ящике валялось, куда Салапапон сто лет не заглядывал. А зачем в ящики заглядывать, когда окно на стене висит. В окне всё время что-то творится, а в ящике ничегошеньки не происходит. И в слове «умирают» тоже ничего не происходит, потому что у него нет продолжения.
Зато в слове «заснуть» продолжение есть! Оно называлось «проснуться». И когда ночные бабушки обжигали крылья и падали вниз, Салапапон сам себе говорил, что они заснули.
Это, конечно, тоже печалило, но не так. Ведь, когда в толпе ночных бабушек, которые бились о кухонное стекло новой ночью, он узнавал заснувших – сколько радости было!
А когда Салапапону было радостно, он сразу вспоминал свою любимую бабушку. Любимая бабушка тоже когда-то давным-давно была бабочкой-девочкой, но при Салапапоне сразу стала старой. Из-за этого бабушка не порхала, а хромала, потому что у неё болели ножки и она их забинтовывала бинтами.
Но свет она всё равно любила и каждый вечер зажигала три свечки возле икон, которым что-то тихо говорила, смешно шевеля губами.