Салтыков-Щедрин
Шрифт:
Можно подумать, что это не личное письмо, а аллегория.
Всю-то жизнь мы так ждали: вот-вот, кажется, полегчает; а через некоторое время ужасались: никогда хуже не было, никогда!
Сиди на даче, мерзни, смирнехонько кивай ученику Боткина, милейшему доктору Соколову, когда тот писать не велит. Отшучивайся: где уж тут писать сатирику, когда зубы дантист повыдергал…
А сам — пиши, пиши, пиши: недолго осталось…
Измучил домашних кашлем, так что все стараются расположиться подальше, чтоб не докучал своим «лаем».
Еще
— Надоел ты нам! — услышал он как-то от девочки.
Мать добилась, чтобы Костя перешел в лицей, и вскоре с уст мальчика стали срываться такие житейские афоризмы и «солидные» рассуждения о карьере и протекциях, что Михаилу Евграфовичу становилось страшно.
Жить под одной крышей делалось положительно невозможно. И Салтыков строил планы отделиться от семьи и жить в Москве, Царском Селе или даже за границей.
С трудом закончив — «скомкав», по собственному мнению, «Пошехонскую старину», Салтыков окончательно обессилел. Иногда он впадал в забытье по целым дням, по старой памяти сидя за письменным столом. Так ловят последнее тепло над остывающим пепелищем: писать он больше не мог.
Когда к Салтыкову приходили, он порой отвечал, что ему недосуг принимать гостей:
— Занят, скажите: умираю…
А те, кого он все-таки допускал к себе, часто не в силах были отыскать слова утешения. Да он, по всем признакам, и не слушал их.
Глядя на собеседников своими строгими и в то же время как бы невидящими глазами, он был сосредоточен на чем-то другом: то ли на терзавшей его боли, то ли с недоумением и нарастающей тоской ждал — неужели же не осталось в нем ни искры прежнего огня?
А в гостиной две Лизы — мать и дочь болтали с какими-то молодыми визитерами:
— Вы так думаете? Ах, какой вы злой!
— Не смейте так говорить, я рассержусь…
Пустые слова сыпались и сыпались, словно навеки погребая под собой то настоящее слово, которого ждал Михаил Евграфович.
И не в силах сдержать горя и гнева, он кричал:
— Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-ми-раю!
Гости поспешно удалялись, но слово так и не находилось.
В глазах Елизаветы Аполлоновны читалось: когда же это, наконец, кончится… И Салтыков мог поклясться, что она уже обдумала траурный наряд.
27 апреля 1889 года у него произошла яростная стычка с женой. Доктор Васильев тщетно пытался успокоить Михаила Евграфовича.
Не успел он выйти из комнаты, как с Салтыковым случился удар.
Когда приехал Боткин, Салтыкова, собственно, уже не было.
Правда, в кресле лежала все та же
Ему казалось, что он лежит один, что вокруг темная ночь и ни звука не доносится из других комнат.
Спит жена, вымыв голову сушеной рябиной, чтобы волосы не седели.
Спит дочка, и во сне ей снится пятнадцатая пара туфель.
Спит сын. Он опять поздно вернулся и воровато прошмыгнул мимо отцовского кабинета.
…Спал он, что ли? Наверное. Потому что в дверях стоит кто-то, а звонка не было слышно.
Ах, так вот в чем дело!
Всю жизнь он ждал ночных гостей. Наконец они пришли.
Слухи оправдались.
И лицо вроде знакомо… Господи, да это опять Рашкевич! Я думал, он давно умер, а он даже ничуть не постарел и все в том же голубом мундире. Вот, уверяют, их отменили! Я всегда говорил, что они бессмертны.
Значит, опять? Только не надо будить жену, пугать детей. Пусть уж спят. Я оденусь сам, лишь бы не раскашляться на весь дом. Вот и готово. Вниз, вниз, ступенька за ступенькой. Какое совпадение: его ждет тот же экипаж, что и сорок лет назад.
— Пошел!
Он умер на следующий день, 28 апреля 1889 года, так и не приходя в сознание.
Жена и сын не были при его последних минутах: их нервы этого не выдерживали.
Только дочь вдруг как бы опомнилась и не отходила от неподвижного тела, которое изредка сотрясалось от судорожного, похожего на стон дыхания.
Глядя в это уже безжизненное лицо, она почему-то слышала рассерженный голос отца, когда он отчитывал сына за очередную двойку:
— Я тебя перестану пускать по циркам да театрам!
И свой:
— Какое ты имеешь право не пускать Костю?
И снова голос отца — скорее удивленный, чем рассерженный:
— Ах ты, дура!
— Как ты смеешь говорить мне «дура»? Ты сам дурак!
И победный голос матери:
— Что? Получил? Ce que tu as merit'e [31] .
31
Это то, что ты заслужил (франц.).
Да, вот и все, что ты заслужил дома при жизни…
С. П. Боткин еле сумел добиться, чтобы была соблюдена воля покойного: Елизавета Аполлоновна ни за что не хотела, чтобы тело анатомировали.
Боткин долго терпеливо уговаривал ее и вдруг вспомнил…
Несколько лет назад из кабинета Салтыкова, когда туда вошла Елизавета Аполлоновна, донесся хриплый яростный стон:
— Убийца! Убийца!
И в приступе раздражения Сергей Петрович еле удержался, чтобы не сказать ей:
— Чего вы боитесь? Вы же ему яду не давали — вы только жизнь ему отравили.