Сальвадор Дали
Шрифт:
В том-то и дело: он именно работал, больше учился рисовать, чем экспериментировать. Приведя примеры «творческих конфликтов» с сеньором Нуньесом, он постарался создать впечатление своей борьбы с ним за творческую свободу. Но если взглянуть на его ранние работы, нетрудно заметить, что в них чувствуется рука прилежного ученика, а со временем — подражание импрессионистам, пуантилистам.
Учитель стремился привить ему навыки классического рисунка. Это позже сказалось в полной мере и на славе Дали как сюрреалиста. Слаб тот, кто старается быть выше («сюр» по-французски — «над», «сверх») реализма, а сам не способен подняться до него, быть талантливым реалистом.
«Я занимался не покладая рук. Я знал, что непременно стану художником, да и отец вроде бы примирился с моим призванием. Проучусь еще три года, сдам экзамены на бакалавра и поступлю в Школу изящных искусств в Мадриде (об этом уже был разговор с отцом), а после, если получу именную стипендию, поеду в Рим. Правда, обязательное посещение занятий, хоть и любимым предметом, меня заранее тяготило. Я жаждал свободного развития, не скованного ничьими указаниями, и предвидел, что неминуемая борьба с преподавателями будет жестокой. Я знал, что и как мне следует делать, и не нуждался ни в надзирателях, ни в советчиках».
Последнее суждение взрослого Дали вызывает большие сомнения. Вновь он желает показать свою самобытность, врожденную гениальность и устремленность к заранее намеченной цели. Но как художник сложился он вовсе не сразу, подобно Афродите, явившейся во всей красе из пены морской, или Афине — из головы Зевса. Он много работал и в своих поисках не избежал подражания и старым мастерам, и манере модернистов.
Несколько его работ взяли на выставку, в которой участвовало около тридцати каталонских художников, включая мэтров из Жероны и Барселоны. Выставка проходила в помещении Музыкального собрания. Его картины были отмечены двумя ведущими критиками. «Оба пророчили мне блестящее будущее», — подчеркнул Дали.
Один из этих отзывов завершался так: «Мы приветствуем нового художника и уверены, что в будущем наши слова обретут силу пророчества: Сальвадору Дали суждено стать великим художником».
Выходит, уже тогда его дар проявил себя ярко и зримо? Да, но это было результатом упорного, постоянного, самозабвенного труда. Пожалуй, ни у кого из юношей во всей Испании не было сочетания такого творческого энтузиазма и таких возможностей.
Важно и другое: интересы Сальвадора не ограничивались живописью. Он писал стихи, сочинял прозу, по-прежнему увлекался философией — не формальной, излагающей взгляды тех или иных мыслителей схематично, а реальной, воспитывающей культуру мышления. И тут он пробовал быть творцом: принялся за философский труд «Вавилонская башня». За год написал пятьсот страниц — введение в трактат.
«Философская теория, которую я излагал в этом сочинении, — вспоминал он, — совершенно вытеснила из моего сердца любовь. В «Вавилонской башне» я утверждал, что мысль о смерти лежит в основе всех творческих построений. Я соглашался на преждевременную старость — и обретал надежду на бессмертие. Фундаментом башни служила, что называется, жизнь как она есть — то есть то, что для меня всегда было только хаосом, только смертью; венчали же башню недоступное пониманию обыкновенного человека знание, открытое мне — антиподу Фауста, демиургу, — и воскресение. Моя жизнь была непрестанным и яростным пестованием своего «я», могущественной развивающейся личности. Ежечасно я одерживал очередную победу над смертью, прочие же только и знали, что идти с ней на мировую. Я — никогда. Я никогда не уступал смерти!»
Он сообщил об этой работе кратко и бессвязно. Возможно, основная тема была навеяна смертью матери после тяжелой болезни. Что он подразумевал под «жизнью как она есть»? И почему она для него оборачивалась «только хаосом, только смертью»? Хочется надеяться, что его сочинение было более интересным и серьезным, чем эти его высказывания.
Даже общественное бытие при всех его нелепостях, пошлостях и подлостях имеет мало общего с хаосом. Напротив, оно чрезмерно зарегулировано наподобие механизма, подчинено многочисленным регламентам, законам, придуманным людьми.
Земную природу и вовсе нет оснований считать воплощением хаоса и смерти. Она чрезвычайно сложна, органична, а не механистична и потому трудна для понимания как целое. Ее величие и великолепие именно в торжестве живого, а не косного, в постоянном движении, чудесных превращениях. Даже смерть вовлечена в этот круговорот как залог новой жизни.
Почему об этом не задумался Сальвадор Дали? Потому что стоял на позициях индивидуалиста, того самого Единственного, о котором писал Макс Штирнер. И тогда человек с особой остротой воспринимает мысль о своей смерти. Для него это — вселенская катастрофа, ужас падения в черную бездну. Чем больше человек пестует свое «я», тем страшнее для него смерть.
Будем, однако, помнить, что воспоминания Дали писал, когда сложился как художник определенного направления и приступил к самовосхвалению. На первых его картинах нет ничего подобного «победе над смертью» (да и что это такое?). В них торжествует жизнь — яркая и полнокровная. Таковы его работы 1918–1920 годов: «Лодка», «Портрет Ортенсии, крестьянки из Кадакеса», «Портрет виолончелиста Риккардо Пичота», «Озеро в Вилабертране», виды Кадакеса…
Да, был затем «Больной мальчик», но и эта картина свидетельствует не о «могущественной развивающейся личности» и не о «победе над смертью», а показывает печального юношу — антипода «Обнаженной на фоне пейзажа». На «Автопортрете с рафаэлевской шеей» на нас смотрит с некоторым высокомерием и вызовом атлет. Но таким был Сальвадор в своих мечтах и манере поведения. Вспомним еще его изображение Льва Троцкого или «Праздник у часовни Святого Себастьяна» — веселое народное гулянье с пышнотелыми девушками, лукаво глядящими на зрителя…
Какая главная особенность творчества его как начинающего художника? Разнообразие тем, сюжетов, решений. Это поиски, а не ученическое следование каким-то канонам.
Сразу приходит на ум ссылка на необыкновенную личность, рано проявившую себя новатором. Однако не следует торопиться с выводами. Импрессионисты и пуантилисты, которым подражал юный Сальвадор, — это новаторство на уровне конца XIX века.
Он учился живописи во втором десятилетии XX века, а потому не мог оставаться вне поисков, характерных для тех времен. Но дело не только в этом. Разнообразие его ранних работ показывает, что он не был тупым индивидуалистом, упоенным самим собой, как можно решить, читая его воспоминания.
Сальвадор Дали в живописи выражал не столько свой мятежный дух, сколько дух времени. В статье испанского философа и писателя Мигеля де Унамуно «Искусство и космополитизм», опубликованной в 1912 году, было сказано то, что смутно ощущал молодой Дали:
«Бесконечность и вечность мы обретаем лишь на своем месте и в свой час, в своей стране и в своей эпохе. Будем «вечнистами», а не модернистами! — вот к чему призываю я. Ведь то, что сегодня слывет модернизмом, покажется нелепой рухлядью лет эдак через десять, когда изменится мода».