Самая долгая ночь в году
Шрифт:
И сторож действительно был! Более того, в эту ночь он честно исполнил свою обязанность, в половине двенадцатого обойдя с фонарем и ружьем вверенный ему поселок. Заходить на участки ему не было надобности — как и Андрей, он видел по нетронутому снегу, что никакие неподобающие личности не забрались отмечать Новый год на чужой даче. После чего сторож вернулся в свою сторожку за водонапорной башней (куда Андрей в темноте не догадался заглянуть) и, приняв на грудь положенное по случаю праздника число грамм и посмотрев некоторое время телевизор, завалился спать почти до полудня. Криков Андрея он, разумеется, не слышал.
«И что теперь?» — поинтересовался Сулакшин с равнодушием обреченного.
«В общем-то, положение весьма скверное. Здесь все дома заперты. До станции пять с лишним километров — больше, чем то расстояние, которое ты уже прополз. Твой последний шанс —
Андрей приподнял голову и вновь уронил ее на руки. В черепе словно плескалось густое горячее варево, тяжело бившееся о стенки. Боль пульсировала в висках, лбу, глазах, затылке, наполняла мышцы, ломала и вытягивала кости и суставы, жгла ободранную и обмороженную кожу… Вместе с тем с ощущением тяжести соседствовало дурманящее ощущение легкости и пустоты, характерное для высокой температуры. Отступившая было багровая пелена забытья возвращалась, делая все проблемы внешнего мира далекими и нереальными. Реальной оставалась только боль, но Андрей чувствовал, что и она скоро утихнет, и тянулся навстречу забытью.
«Ты понял, что я сказал?» — настойчиво осведомился Юрий.
«Да.»
«Тогда поднимайся и ползи на шоссе.»
«Не хочу.»
Это «не хочу» вместо обычного «не могу», похоже, впервые обескуражило Юрия.
«Не хочешь жить?» — без прежней насмешливости в голосе уточнил он.
«Не хочу, — подтвердил Андрей. — Мне все надоело. Я слишком устал.»
«Это минутная слабость. А смерть — это навсегда, ты это понимаешь?»
«Ну и пусть. Мне уже все равно.»
«В крайнем случае умереть можно и на шоссе», — сделал последнюю попытку Юрий.
«К чему лишние усилия? Я хочу только, чтобы это поскорее кончилось.»
Юрий какое-то время молчал, и Андрей успел уже почти забыть о нем.
«Ну что ж, — сказал Юрий наконец, — логика тут ничего не может поделать. Мне больше нечего тебе предложить. Прощай.»
Андрей почувствовал, как ощущение пустоты в его сознании усилилось, и на какой-то момент это его испугало, но затем испуг исчез из памяти.
Он неподвижно лежал посреди улицы, между двумя последними домами поселка. Его дыхание было тяжелым и хриплым; с каждым выдохом воля к жизни покидала тело вместе с белым облачком пара, и с каждым вдохом вместе с ледяным воздухом в него входила смерть. В какой-то момент он вдруг понял, что ему уже не холодно; гаснущее сознание лениво вытолкнуло на поверхность прочитанное когда-то разъяснение, что так всегда происходит с замерзающими. «Я умираю, подумал Андрей. — Мне хорошо.» Отрывочные, бессвязные образы мелькали и кружились в его мозгу, словно русалки вокруг опускающегося в пучину корабля. Лето… пляж с набегающими волнами… собака во дворе, и на носу у нее очки, чтобы лучше видеть мышей… Андрюха, экзамен будут принимать в столовой, туда гвозди завезли… производится посадка на рельс… почему рельс? Ну это как электрический стул в метро… сынок, вставай, ты опоздаешь в школу… мама, мне можно не ходить сегодня в школу, потому что я умер…
«Мама этого не переживет.» Это была иная, трезвая мысль, пробившаяся через затягивавшую его муть. Он попытался отмахнуться от этой мысли, но она настойчиво вторгалась в сонное царство, разрывая туманную завесу и разгоняя призраков. «Мама этого не переживет.»
Произошло чудо — вместо того, чтобы удариться о дно, поднимая облако ила, и развалиться на куски, тонущий корабль вдруг булькнул остановившимся винтом, выпустил пузыри из залитых водой труб и устремился к поверхности. Вода с шумом отхлынула в стороны, выпуская его обратно на воздух. Андрей открыл глаза, разлепляя смерзшиеся ресницы.
«Блин, я же подохну здесь!»
Холод и боль немедленно вернулись на насиженные места. Но вместе с ними — и желание жить.
Сколько он тут прохлаждается? Все еще темно… Эта ночь длится целую вечность. Но, может, это забытье позволило ему хоть немного восстановить силы? Надо ползти. На шоссе и дальше, в сторону станции. Ллле…ввой… Пррра…ввой…
Он добрался лишь до середины поселка, когда сознание его снова стало мутиться. Как бы там ни было, а чудес не бывает. Даже заработавший двигатель не избавил корабль от пробоин в днище; пучина вновь готова была принять свою жертву. Но Андрей продолжал ползти. Он выполз через калитку, хотя глаза его были уже закрыты, и мысли путались; он дополз до шоссе и даже свернул на обочину в правильном направлении, в сторону станции. Меж тем уже светало; в небе на востоке пролетел самолет, перечеркивая рассвет серым инверсионным следом — его пассажиры вынуждены были встречать Новый год в аэропорту и полагали, что им жутко не повезло. Но Андрей не видел всего этого. Он полз и полз вперед, отклоняясь то влево, то вправо, но в целом сохраняя направление, пока его снова не повело на асфальт. Встретив резко возросшее сопротивление, он свалился и больше уже не двигался.
— Конечно, вам сейчас очень тяжело… но вы должны понимать, что все могло быть гораздо хуже. Когда его доставили, всего обмороженного, с двусторонней пневмонией… я не хочу пугать вас всеми подробностями, но мы фактически достали его с того света. Сейчас, по крайней мере, жизнь его вне опасности…
Стоя рядом с плачущей старой женщиной, которой никто не дал бы меньше шестидесяти, хотя матери Андрея лишь недавно исполнилось 46, Лиза вполуха слушала врача и ругала себя за свою вспышку благородства. Собственно, и не благородство это было, просто она, не раздумывая, поступила «как положено» и вот теперь не знает, как выпутаться из этой ситуации. Нина Викторовна не знала о размолвке Лизы с ее сыном, и у Лизы не хватило духу сказать ей об этом во время телефонного разговора. Впрочем, не факт, что мать Андрея вообще бы поняла какие-то объяснения, учитывая состояние, в котором она находилась. Все, что Лиза усвоила из ее путанных слов — что с Андреем случилось какое-то жуткое несчастье, кажется, он попал в аварию, и надо приехать в больницу. И вместо того, чтобы ответить, что да, конечно, это ужасно, и она страшно сочувствует, но она сама простудилась, у нее температура 38, да, поэтому, собственно, они и не встречали Новый год вместе, так что она никак не может, да, ей очень жаль, она так надеется, что Андрей поскорее поправится — вместо того, чтобы придумать и озвучить этот простой ответ, а позже осторожно сообщить, что у нее вообще-то уже давно другой «друг» (что пока было неправдой, но кого это касается) — вместо этого она послушно записала адрес больницы и пообещала, что приедет. Конечно, ей и на самом деле было жаль Андрея, и она бы хотела, чтобы он поправился — но теперь она знала, что он навсегда останется инвалидом, и мучительно думала, как бы ей поприличней выйти из этой истории. Бросить здорового благополучного парня — это одно, а бросить несчастного калеку — совсем другое. Хотя второе, несомненно, куда более логично, и формально к ее поступку отнесутся с пониманием, но за спиной будут шушукаться и осуждать за черствость и бездушие. Много общих знакомых, вот что плохо…
— Вы понимаете, в принципе функции головного мозга восстановились, но мы не можем сказать, что он в сознании… в обычном значении этого слова, — продолжал объяснять врач. — Очевидно, слишком глубокими оказались последствия пережитого им шока… пока мы ничего не можем с этим поделать. Вот почему мы возлагаем надежду, что, увидев вас, он, возможно…
Они вошли в палату. Нина Викторовна сумела взять себя в руки и спрятала носовой платок — врач предупредил, что «вы ни в коем случае не должны волновать его». Андрей лежал на кушетке в окружении разной медицинской аппаратуры, которую Лиза доселе видела только в кино. Узнать его было невозможно — лицо, обожженное, обмороженное и порезанное, было забинтовано, виднелся лишь рот, тонкие трубки, уходившие в скрытый под повязками нос (или то, что от него осталось), и правый глаз. Глаз был открыт, но выглядел не более осмысленно, чем у плюшевого мишки.
— Андрюшенька! — Нина Викторовна наклонилась над этим глазом, уставленным в белый потолок. — Сынок!
С помощью оптики можно было бы заметить, что зрачок чуть расширился, уловив изменение количества света. Но это было все.
— Вот, посмотри, и Лиза к тебе пришла, — Сулакшина ухватила девушку за локоть и чуть не силой подтащила ее к кровати.
— Андрей, — сказала Лиза. Собственный голос показался ей чужим. Впрочем, она уже понимала, что это бесполезно. Она больше не смотрела на страшный своей бессмысленностью глаз и забинтованное лицо; ее взгляд скользнул ниже, на одеяло и потом на руки Андрея, пристегнутые широкими лентами к кушетке.
Многочисленные бинты не могли скрыть, насколько изуродованы эти руки (на правой пришлось отнять четыре пальца, на левой три), но внимание Лизы привлекло не это. Руки чуть заметно двигались. Вот левая делает движение вперед, насколько позволяет лента, на какой-то момент застывает, потом медленно отодвигается назад и останавливается. Потом те же движения совершает правая рука. Потом снова левая…
Он все еще полз.
Лиза поняла, что самая долгая ночь для Андрея не кончилась. И не кончится никогда.