Самая коварная богиня, или Все оттенки красного
Шрифт:
А ведь красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, вся налитая жизненными соками, словно спелая ягода. Чуть тронь ее губами – брызнет обжигающая, густая сладость, которую жадными глотками пить, захлебываясь, и пить, и пить… Тьфу ты, черт! Почти месяц без женщины! Так и лезут в голову… Ассоциации…
Он постарался взять себя в руки, сказал размеренно:
– Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас там по отчеству?
– Да чего уж! Алей просто зовите.
– Для пылких любовных романов я староват. И давайте на этом закончим.
– Да
Он едва не покраснел. Что за намеки? Строго спросил:
– А вы почему не замужем?
– Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю для вас что-нибудь? Да хоть картошку на сале пожарю! Так, по-соседски.
– А люди будут болтать?
– Что мне люди? Болтают уже! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!
– Да, я вас понимаю. Лучше уж художника.
Провинция, тихая провинция, а на деле – гудящий улей. Так вот чем они все заняты! Пересудами. Даша сказала Маше, Маше сказала Саше… Вот тебе и отдохнул! Может, Нелли об этом знала? О том, что ему скучать-то не придется? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела, быть может, чтобы он понял: кроме Москвы, есть еще и огромная, необъятная страна – Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. Столичный художник. Элита. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц сошедших с небес богов, поэтов ли, художников, все одно. Знала и дозволила: живи. Пользуйся. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…
…Поздно вечером, когда Алевтина ушла домой, он открыл папку с рисунками местного живописца Василия… как там его фамилия? И не вспомнишь. А ведь и в самом деле недурно! На Мане смахивает, только… Вот именно: только. Никакой это не Мане, ярко, по-русски самобытно, свежо. Есть в этих акварелях нечто особенное: интересное цветовое решение. Преимущественно оттенки красного: розовый, малиновый, багровый, алый. Но это всего лишь акварель. Размыто, нечетко. Тут нужна определенность, масло, твердый грунт, и мазочки маленькие-маленькие, потому что надо трогать холст кистью аккуратно, по чуть-чуть, словно пробуя на вкус гармонию цвета, как опытный дегустатор пробует языком молодое, только что народившееся вино. По глоточку, по глоточку…
Ах ты, Господи, как красиво!
Неужели здесь есть такие прекрасные места? Мысленно он начал ругать себя: тоже мне, художник! Ходил, ходил – и не разглядел! Но всему есть оправдание. Солнца сейчас нет, погода пасмурная, оттого и природа не играет. А подсвети ее легонько звенящим лучиком, и она воссияет, восстанет из тумана во всей своей русской красе. Ему бы сейчас только солнца, тепла. И тело согреется, сердце бешено застучит. Ему бы тепла, художнику Эдуарду Листову.
Художнику?! Кончено с этим. Кон-че-но.
Два дня спустя
Он уже мучился бездельем. Чего-то не хватало. Не работы, нет. Для художника везде, где бы он ни находился, есть работа. В любой точке земного шара. Чего-то не хватает, чтобы взяться за кисть. Неужели вновь хочется писать? Неужели вернулось? Местный живописец Василий принес еще одну папку. Нет, не только акварели он пишет, есть и масло. Но масляные краски дороги, Василий их экономит, потому как деньги с трудом огромным выпрашивает у сердитой жены Натальи, которая каждый день его пилит:
– Лучше бы ты, Васька, сторожем работать пошел, раз делать ничего не умеешь. Всё деньги. Устала я уже тебя кормить, ирод! Тунеядец проклятый, урод!
А если бы ты, Васька, в столице родился или хотя бы поближе к ней, не ты Эдуарду Листову, а Эдуард Листов тебе бы сейчас с поклоном шедевры свои приносил для оценки. Может, эту планетку оно себе теперь подыскало, вдохновение-то? Аж завидно.
Он делает строгое лицо, стараясь не выдать своих эмоций.
А Василий пыхтит в уголке, страдает, пока столичный художник рассматривает его рисунки, Алевтина здесь же, суетится у стола.
– Я соседям сказала, что вы меня, Эдуард Олегович, наняли в домработницы. По хозяйству помогать, – напевно говорит она, косясь на Василия. Мол, это я соседям так сказала, но ты, друг любезный, уж передай по городу, как оно на самом деле обстоит. Все эти переглядки обскажи, да долгие вечерние разговоры. Не домработница я, а муза. – Вы, Эдуард Олегович, не переживайте. Ежели что, жене вашей так и передадут.
– Я вам, Аля, заплачу, – поспешно говорит он.
– Да чего уж там! Не чужие люди, соседи! Прошу грибочков моих отведать. Не боись, не отравитесь! Я их со сметанкой стушила, да в русской печке. Пальчики оближете!
Грибочки действительно на удивление хороши. Листов жмурится от удовольствия, уплетая уже вторую тарелку. Никогда такого не ел! Вот они, чудеса русской печки! Василий жует нехотя, глаза опустил в миску. Переживает. Учиться бы ему, да поздно. Да и жена ходу не даст. Ну что он, Эдуард Листов, может сделать для этого, безусловно, талантливого, но очень застенчивого и неприкаянного человека? Такому не пробиться, будь он хоть трижды гений.
– Водочки, может? Под грибочки? – улыбается ярким ртом Алевтина.
– Оно бы хорошо, – вздыхает Василий. – Только магазин-то, поди, закрыт уже.
– Так я принесла.
Подмигнув мужчинам, Алевтина ловко достает из кухонного шкафа бутылку водки. Когда только успела принести ее в дом? С кокетливой улыбкой местная красавица водружает беленькую на стол:
– Так что? Эдуард Олегович?
– Ну, не знаю, не знаю. Я вообще-то водку не пью. Только вино.
– А говорят, знаменитости пьют вусмерть, – качает головой Алевтина. – Брешут, значит?
– Рюмочку, пожалуй, выпью, – соглашается он. – За Василия.