Самайнтаун
Шрифт:
Пока снова доставлял всем хлопоты вместо того, чтоб избавлять от них.
«Мы ведь с тобой единственные мужчины в семье, Франц, – напутствовал отец, когда держал его за плечи в последний раз перед отправлением на фронт. – Твоим сестрам с мамой больше не на кого рассчитывать, а мир к женщинам суров. Так что будь им опорой, слышишь? Заботься о наших девочках, пока я не вернусь».
Франц отлично запомнил его слова, безупречно сидящую на высоком отце военную форму с нашивками на плечах и чувство бескрайнего отчаяния, когда мать заперлась на кухне годом спустя, снова и снова перечитывая похоронку, разбухшую от капающих слез. Он вспоминал все это каждый раз, когда взваливал на плечи тяжелый ящик,
Белокровие. Так звучала та страшная болезнь, что, как хищный зверь, не убивала сразу, а истощала на протяжении многих лет, загоняя в больничную палату, точно в клетку. За считанные месяцы все поменялось местами: раньше у Франца было тело мальчишки, но работал он, как мужчина. Теперь же у него было тело мужчины, крепкое и рослое, но Франц не приносил и капли пользы, будто снова стал ребенком. Он мог справиться с чем угодно – и с головной болью по ночам, и с кислой рвотой после каждого приема пищи, но только не с тем, что их матери приходилось тратить все сбережения на лекарства, а сестрам работать, как он когда-то, ныне непригодный для чего-то, кроме бесславной тихой смерти.
«Мы ни в чем не будем нуждаться, когда я открою свое ателье!»
– Это я должен был говорить, Ханна, – прошептал Франц самому себе, сжав слишком длинные рукава шерстяного кардигана в пальцах. – Это должен говорить я…
Медсестра, меняющая простыни на койке по соседству, вдруг затихла, а спустя минуту перегородка, разделяющая их, скрипнула и отодвинулась. Из-под шапочки с отвернутыми бортиками выскочили пружинки золотых волос, когда медсестра наклонилась к Францу низко-низко. Ее кулон-камея с резным портретом ангела в небесно-голубых тонах лег прямо в ложбинку у него под шеей.
– Эй, – позвала она шепотом, сощурив темно-темно карие глаза с красным отливом. Оттенок крови, запекшейся на летнем зное. – Я сегодня всю ночь дежурю, а ночью пациенты неприхотливые, особо заняться нечем… Хочешь, загляну к тебе еще разок?
– Зачем? – спросил Франц, приоткрыв рот, как дурак. Несмотря на белокровие и характерную для него бледность, щеки его раскраснелись, будто кто-то натер их свеклой. Девушки никогда раньше не навещали его ночью, тем более такие красивые, как…
– Узнаешь, – улыбнулась Кармилла. Невольно уронив взгляд на ее грудь, Франц тогда даже не заметил блеснувших за губами клыков. – Я кое-что покажу тебе.
Кармилла.
Ее звали Кармилла.
Это была первая мысль, посетившая Франца, когда он открыл глаза. Второй же мыслью было: «Твою мать, меня что, убили?!»
Вернее сказать, конечно, вырубили. Франц всегда «умирал» ненадолго и только в том случае, если его тело достигало своих лимитов. Однако привыкший к тому, что обычно к этим лимитам он толкает себя сам, Франц сначала даже не поверил. Он поднял ватные руки, сжал пальцы в кулак и разжал, будто примерял новенькие перчатки, а затем осторожно ощупал грудную клетку, откуда, из левой ее стороны, торчала деревяшка толщиной с конский хребет. Та прорвала джемпер насквозь, но благо, что не любимую кожанку – Франц носил ее расстегнутой.
– Ох, нет… Только не снова…
Однажды он целый день разгуливал по городу с торчащим из сердца колом, потому что боялся вытащить его сам, а прохожие помочь отказывались. Вспоминая то самое чувство, когда на каждом вдохе колет в подреберье и кажется, что внутренние органы вот-вот лопнут, Франц перекатился на бок, оперся на локти и попытался встать. Подстилка из опавших листьев, мягкая и пушистая, как пуховой спальник, промялась под его весом, а из волос посыпались опилки и клочки земли. Резко похолодевший ветер будто дал Францу оплеуху, когда он посмотрел вниз и увидел кровавое пятно на своей груди, из-за чего едва снова не свалился. Заставив себя смотреть наверх, он все-таки поднялся, выпрямил спину, скрюченную от боли, и схватился пальцами за основание древка.
– Ай, ай, ай!
Занозы впились в кожу. Раздирая руки, Франц зажмурился и со стоном потянул древко вперед. Неподатливая плоть вытолкнула его из себя с шестой попытки, издав отвратительное «хлюп». Францу пришлось как следует повертеться для этого, рыдая в три ручья от жалости к себе и отвращения, прежде чем он наконец-то смог отбросить проклятое древко и злобно пнуть его ногой. Через дырку, что осталась у него в грудине, можно было смотреть на бриллиантовые звезды, рассыпавшиеся по небу, как в телескоп.
Черт возьми, сколько же он провалялся здесь, что уже наступила ночь?!
Когда Франц перестал шататься и добрел до дороги, на другой стороне которой возвышался Лавандовый Дом, овеянный туманом и благовонным дымом, ночь, казалось, стала лишь плотней и гуще. Графитового джипа на подъездной дорожке больше не было, и поблизости не виделось ни гроба, ни бледной девушки в белом балахоне, ни тех невменяемых двоих, напавших на него ранее. От пережитой кровопотери мысли Франца плавали в бреду, как апельсиновые дольки в сахарном сиропе, которые Джек готовил на Йоль, праздник зимнего солнцестояния. Каждый раз, залезая на стул и туго затягивая петли, Франц гадал, кто же обратил его и даровал ему абсолютное бессмертие, от которого он никак не может избавиться. Кто его «родитель», как это называли вампиры из бара «Жажда», из-за которого он однажды проснулся в том госпитале действительно мертвым? Кто и зачем сделал с ним это?
Теперь он, похоже, знал. Как и то, что те, кто так запросто убил его, наверняка могли убить и того пекаря днем ранее. Франц определенно напал на важный след, сам о том не подозревая, но вот вопрос: причем здесь вообще дом спиритических сеансов? А Кармилла, о чей сущности – вине? – он даже не подозревал полвека?
«Была б здесь Лора, она бы сразу просекла, какая между всем этим связь!» – подумал Франц, а затем… «Ох, твою мать, Лора!»
Его будто обдали кипятком.
«Я ведь обещал Джеку присматривать за ней. Как я мог бросить ее одну на рынке?! Тупой, тупой, тупой!»
Конечности словно заржавели. Он определенно услышал скрип, донесшийся из недр его собственного тела, когда заставил себя рвануть через кусты. Застегнув куртку, чтобы скрыть зияющую рану под ключицами, Франц буквально волочил себя вперед, а не бежал. Переставлял ноги, как костыли, – правая, левая, правая, левая – и в конце концов пересек квартал, хромая. Туристы обтекали его, брезгливо морщась и косясь, а местные сочувственно качали головой. Кто-то бросил Францу вслед заманчивое «Пс-с, парень, глоточка крови не желаешь? Третья положительная!», и он едва не согласился, но вовремя заметил, что у барыги уже исколота вся шея – по две горящие точки на каждом ее дюйме. Решив, что не настолько уж плохи его дела, Франц прохрипел: «Я слежу за гигиеной» – и потащился дальше. К счастью, уже за поворотом показался автомобильный мост с витиеватыми чугунными перилами, соединяющий Темный район со Светлым. От него до рыночной площади оставалось рукой подать, вот только…