Самки
Шрифт:
Ответ прозвучал так же вяло и невыразительно, совсем непохоже на прежнюю круть.
– Мало. Ненавижу вас всех, особенно тебя. И что они в тебе нашли такого? Ладно, Беседа-идиот, с него взять нечего, блаженненький…
Докончить она не успела. Удар по лицу наотмашь откинул ее к стенке дивана, голова глухо стукнулась о стену:
– Не смей о нем, дрянь!..
Анастасия потерла затылок:
– Ах, какие мы драматичные… – Она почему-то совсем не обиделась. Вытерла рукавом капельку крови в уголке рта и как ни в чем не бывало продолжила тем же скучным голосом: –
Леся удивленно подняла брови.
– Анто-о-он?
– Анто-о-он… – плаксивым голосом передразнила Настя и встрепенулась – А ты не знала? Ну и овца… Он с ума по тебе сходил, придурок. Нашел, тоже мне, из-за кого. Меня чуть не убил из-за аборта этого…
Она замолчала.
Молчала и Леся.
– Ни о чем не жалею! – пьяно вскинула голову Настя.
Вышло это не очень эффектно. Раньше при таком жесте огненная волна энергично скользила назад, как бы усиливая правоту слов, а сейчас получилось, будто старая швабра топорщится. Не заметив оплошности, Настя продолжала:
– Не жаль мне тебя! Если бы не ты, я б с Мишкой жила, я б ему детей рожала!.. Он же меня любил, как безумный, пока ты не появилась. Что, что ты ему могла дать?!
Леся пожала плечами:
– Любовь, понимание…
– Кому это твое понимание нужно? Мужикам? Да им только и надо, чтоб в постели…
– Вот поэтому у тебя с ним ничего и не вышло…
– Ой, брось! Посмотри: кто я и кто ты! Твой папаша при Советах кем был-то? Слесарем, инженером? Что ты видела-то в жизни? Даже теперь. У меня семья, дети каждый год за границей отдыхают, у мужа карьера удачная, положение, и меня в городе все знают, в журналах фото печатают, интервью берут. А ты? До сих пор одеваться прилично не научилась, разговаривать с людьми не умеешь, связей хороших нет. И не будет никогда! Потому что ты – деревенщина, а меня с детства к настоящей жизни приучали.
Она широким жестом обвела комнату, предлагая оценить, насколько усвоила уроки хорошего тона. Леся нехотя проследила за ее рукой и ужаснулась.
Блеск, мишура – все, как будто враз, поблекло, покрылось пылью, паутиной, обветшало. Показалось, что великолепная хрустальная люстра потускнела от гари, шикарный ковер протерт до лысины, на потолке расплываются пятна от многочисленных протечек, сыплется штукатурка, по стенам бежит плесень.
Она тряхнула головой: наваждение. Снова посмотрела вокруг. Нет, конечно, всего этого не было, но что-то неуловимо переменилось, словно смотришь на мир сквозь мутное потрескавшееся стекло. Весь дом как-то в одночасье потерял свой шик, постарел, обветшал.
– Боюсь, у тебя эта хорошая жизнь скоро закончится. Вот пойдешь по этапу… Селезнев, знаешь ли, показания уже дал. Думаешь, Игорю понравится, что его жену в суд потянут?
– Не пугай! С моими-то возможностями… Он мне поверит.
– Вряд ли. А если и поверит, все равно жить с тобой не станет, зачем ему жена со скандалом. Разведется и детей, кстати, заберет…
– Нет!
– Да! Ты его лучше меня знаешь, подумай.
– Как же так? – впервые растерялась Настя. – Что делать-то?
– Ну-у-у, дорогуша, на этот вопрос великие русские умы уж две сотни лет ответить не могут.
– Слушай, так нельзя! Давай все обсудим.
– Ну что со мной, деревенщиной, обсуждать?
Настя вскочила, бессмысленно заметалась по комнате:
– Леська! Прекрати. Нет, нельзя этого допустить! Я же с ума сойду!
Она бросилась к бару, схватила первую попавшуюся бутылку, отхлебнула прямо из горлышка, скривилась, плюнула, вытащила сигарету, прикурила, глубоко затянулась, закашлялась, снова глотнула из бутылки. Бессмысленно уставилась в пространство, повторяя лишь одно слово: «Нельзя, нельзя…»
– Да ты не переживай. Отсидишь, выйдешь, тебе свидания с ними раз в неделю разрешат. Будешь им хорошие подарки каждый раз дарить, денег-то у тебя теперь много…
– Денег?
– Ну а как же? Ты нынче, по всему, – единственная владелица корпорации «Стерхов-Моторс». И завод, и салон тебе принадлежат…
– Возьми! – взвизгнула Настя. – Прямо сейчас все на тебя перепишу! Только б не в тюрьму, только б с детками…
1 сентября 2007 года
– И, наверно, уже с детками в Болгарии. Она же сразу от нотариуса в аэропорт помчалась, – ровным равнодушным голосом закончила рассказ Леся.
В парке Горького было тихо и пустынно. Вечерний прозрачный воздух, чуть пожелтевшая листва деревьев, темно-серая лента реки. Вдали синели Воробьевы горы.
Они сидели, кажется, в том самом месте, где и пятнадцать лет назад. Только вместо Джона был лишь его портрет в черной рамке.
– А ты, значит, теперь единственная хозяйка фирмы, – подмигнул Колокольчик.
– А зачем мне она, это Мишина игрушка.
– Нет, милая, наша.
Сказал и замолчал. Как же она изменилась за эти дни, подумал он, глядя на поникшую Лесю. Прямо почернела. Даже в тот страшный день, когда ее выскоблили, не такой была, в ней жизнь бурлила. А теперь?..
Будто в горячке занималась всем, связанным с похоронами Джона. Вернее, не с похоронами – хоронили Беседу родственники в Бурятии по буддийскому обычаю, – а с отправкой гроба и прочей рутиной. Никому не позволила помочь. Все сама сделала. А потом, когда самолет проводила, как звезда потухла – стала ко всему безучастна и равнодушна, словно в том самолете улетела ее душа. Как сомнамбула жила. Ни слезинки не проронила, только смотрела на мир незрячими сухими глазами, как две бездонные дыры черневшими на бледном, превратившемся в застывшую маску лице.
Отвертка молча достал из потертой спортивной сумки вторую бутылку, отвинтил крышку, молча разлил водку, протянул стакан Лесе. Она повертела его в руке, глотнула, остаток выплеснула на землю рядом с портретом. По щекам вдруг горошинами покатились слезы.
– За что? За акции эти долбаные? Лучше б все пропадом пропадало…
– Да ты что, Леська?! – крикнул Эдик. – Чтобы такие, как Антоха, победу праздновали? Чтобы думали, будто по-прежнему хозяева жизни?
– О чем это? – покосился на него Колокольчик.