Самодержец пустыни
Шрифт:
Что касается второй цифры – 1335, то Унгерн, может быть, знал, что, согласно предсказаниям, Ригдан-Данбо, последний хан Шамбалы, начнёт священную «северную войну» с неверными в 2335 году. Странная схожесть этих двух сакральных чисел могла внушить Унгерну не только дополнительную уверенность в тождестве Майдари и библейского Михаила, но и тайную мысль о том, что его собственный поход, предпринятый в том же северном направлении, по которому должно двинуться войско Шамбалы, каким-то образом связан с началом новой эпохи всемирной истории.
Вообще, отношения Унгерна со временем складывались непросто. Его планы были настолько грандиозны, что вопрос о сроках их осуществления как бы не имел большого смысла. Недели и месяцы мало что значили, всё было погружено в вечность. Возникавшие в больном мозгу видения казались несовместимы с календарём. К тому же в Монголии он с европейского времяисчисления постепенно перешёл на местное, восточное. Так проще было иметь дело с кочевниками. Три календаря – юлианский, григорианский
Восстановить хронологию своего похода ему было тем труднее, что у монголов и тибетцев счёт дней в лунном месяце идёт не по порядку. Обычно астрологи (а они состояли в свите Унгерна) заранее определяют неблагоприятные совпадения чисел с днями недели, и такие числа попросту исключаются. Скажем, после 1-го числа следует 3-е, поскольку 2-го в этом месяце быть не должно. Соответственно какое-нибудь число удваивается, и два дня в месяце фигурируют под одной и той же датой.
К этим астрологическим ухищрениям Унгерн, вне всякого сомнения, относился очень серьёзно, как и к цифрам, упомянутым в его приказе. Будучи не в ладах с календарём, он жил в мире разного рода цифровых соответствий, чисел благоприятных и опасных, сулящих успех или неудачу. А в его положении успех означал жизнь, неудача – смерть.
Может быть, он действительно не придавал важного значения самому приказу, как говорил о том на допросах, но издание его было обставлено определёнными условностями, о которых Унгерн предпочёл умолчать. Во-первых, несмотря на то, что никаких общих письменных, тем более печатных, приказов по дивизии никогда раньше не издавалось, и этот – единственный, он почему-то получил порядковый номер «15». Во-вторых, изданный 13 мая, приказ был помечен не 12-м и не 14-м, а 21-м мая 1921 года. Этот же день Унгерн выбрал для выступления из Урги на север, к русской границе. Выбор даты начала похода тоже не был случайным. Здесь опять сыграла свою роль та цифра, которой был помечен приказ – 15: по монгольскому календарю 21 мая приходилось на 15-й день IV луны. В 15-й день I луны был коронован Богдо-гэген, и многие в дивизии знали, что число «15» ламы определили как счастливое для барона [88] . Всей этой цифирью как бы заклиналось будущее. Реальность подтасовывалась и приводилась в соответствие с указаниями потусторонних сил.
88
В монгольской астрологии все числа от 1 до 9 имеют цветовые эквиваленты. Единица, в частности, есть знак белого цвета, пятёрка – жёлтого. Не настаивая на данном толковании, можно, тем не менее, заметить, что составленное из них число «»соединяет в себе два знаменательных для Унгерна цвета: он белый генерал и последователь «жёлтой религии».
Накануне похода всем известная страсть Унгерна к гаданиям вспыхивает с новой силой. Любыми способами он пытается узнать, что ждёт его по ту сторону границы. В письме к своему пекинскому агенту Грегори он просит, чтобы тот обратился к какому-то знакомому им обоим «предсказателю» – вероятно, китайцу или монголу; одновременно жена хорунжего Немчинова, находясь в Дзун-Модо, за 20 вёрст от Урги, то ли по картам, то ли ещё каким-то способом гадает о судьбе, ожидающей барона, и ежедневно по телефону сообщает в столицу результаты своих гаданий. В штабе дивизии дежурные офицеры принимают от неё телефонограммы, а затем немедленно передают Унгерну. Перед тем как покинуть Ургу, он жертвует десять тысяч долларов столичному ламству – в благодарность за предсказания, и авансом – за совершение молебнов, должных привлечь к нему благосклонность богов.
Но цифры становятся неизменным итогом всех гадательных процедур. Вероятно, они казались Унгерну тем универсальным, как в пифагорействе, языком, на котором изъясняются незримые хозяева этого мира. При этом настоящим мистиком он не был. Общение с иным миром сводилось для него, главным образом к поступающим оттуда практическим рекомендациям, имело прикладное значение.
Роковым для себя Унгерн считал число 130 – возможно, потому, что оно представляет собой удесятерённое 13.
Оссендовский рассказывает, как во время ночного посещения монастыря Гандан, выйдя из храма Мижид Жанрайсиг, барон повёл его в «древнюю часовню пророчеств» – небольшое, «почерневшее от времени, похожее на башню здание с круглой гладкой крышей» и висевшей над входом медной доской, на которой были изображены знаки зодиака. «В часовне оказались два монаха, певшие молитву. Они не обратили на нас никакого внимания. Генерал подошёл к ним. „Бросьте кости о числе дней моих!“ – сказал он. Монахи принесли две чаши с множеством мелких костей. Барон наблюдал, как они покатились по столу, и вместе с монахами стал подсчитывать. „Сто тридцать… Опять сто тридцать!“. Он отошёл к алтарю, у которого стояла старая индийская статуя Будды, и снова принялся молиться…»
Через несколько дней, тоже ночью (как многие тираны, Унгерн предпочитал
Гадалка появилась в юрте барона в ночь с 19 на 20 мая, и Оссендовский, включаясь в привычную для него игру (в его книге непременно сбываются все такого рода предсказания), замечает, что она оказалась права: Унгерн был казнён приблизительно через 130 дней.
На самом деле прошло несколько меньше – его расстреляли 15 сентября 1921 года. День смерти пришёлся на число, которое он считал счастливым для себя. Впрочем, оно могло быть истолковано и так, если в смерти видеть не конец, а начало нового пути.
Накануне
В эти же дни Унгерн нанёс прощальный визит Богдо-гэгену – «без определённой цели», как он говорил на допросе. Возможно, прямой политической цели у этого визита и не было. Скорее всего, ему хотелось при личном свидании проверить, так ли уж безнадёжны перспективы дальнейших отношений с «живым Буддой».
Для чего-то Унгерн пригласил Оссендовского поехать вместе. Тот знал, что добиться такой аудиенции чрезвычайно трудно, и очень обрадовался «представившемуся случаю». На автомобиле прибыли к воротам Зимней резиденции на берегу Толы; отсюда ламы провели их в тронную залу Зелёного дворца – «большую палату, чьи жёсткие прямые линии несколько смягчались полумраком». В глубине её стоял трон, сейчас пустой. На сидении лежали жёлтые шёлковые подушки, обивка спинки трона была красная, с золотой каймой. По обеим его сторонам тянулись ширмы с резными рамами из чёрного дерева, а перед троном находился низкий длинный стол, за которым сидели «восемь благородных монголов». Это были министры и высшие князья Халхи, среди них – Джалханцзы-лама, премьер-министр. Он предложил Унгерну кресло рядом с собой, а Оссендовского усадили в стороне. Сев, барон произнёс короткую речь. Он сказал, что «в ближайшие дни покидает пределы Монголии и поэтому призывает министров самим защищать свободу, добытую им для потомков Чингисхана, ибо душа великого хана продолжает жить и требует от монголов, чтобы они снова стали народом могучим и самостоятельным, соединив в одно целое среднеазиатские государства, которыми некогда правил Чингисхан».
На министров речь Унгерна сильного впечатления, видимо, не произвела: всё это они уже слыхали не раз. Джалханцзы-лама благословил барона, возложив на него руки, затем гостей проводили в рабочий кабинет Богдо-гэгена. Там их встретили два ламы-секретаря. Комната была обставлена просто: китайский лакированный столик с письменным прибором и шкатулкой, где хранились государственные печати, низкое кресло, бронзовая жаровня с железной трубой. За креслом – маленький алтарь с позолоченной статуей Будды. Пол устилал пушистый жёлтый ковёр, на стенах виднелись изображения знака «суувастик», монгольские и тибетские надписи. Хозяина кабинета на месте не было, он молился в соседней комнате. Там, как объяснил секретарь, «происходила беседа между Буддой земным и Буддой небесным». Пришлось подождать около получаса. Наконец появился Богдо-гэген, одетый в простой жёлтый халат с чёрной каймой. Не видя, но чувствуя, что в комнате кто-то есть, он спросил у секретаря, кто это. «Хан дзянь-дзюнь, барон Унгерн, и с ним иностранец», – ответил секретарь. Оссендовский был представлен, хотя в дальнейшей беседе участия не принимал. Унгерн и Богдо-гэген о чём-то «говорили шёпотом» – вероятно, по-монгольски [89] . Переводчика не было. Вскоре барон поднялся и «склонился перед Богдо». Тот возложил руки ему на голову, произнёс молитву, потом снял с себя «тяжёлую иконку» и повесил её на шею Унгерну, сказав: «Ты не умрёшь, а возродишься в высшем образе живого существа. Помни об этом, возрождённый Бог Войны, хан благодарной Монголии!» Неизвестно, каким образом Оссендовский понял эти слова, но, как он пишет, ему «стало ясно, что живой Будда благословляет „кровавого генерала“ перед его смертью».
89
Относительно того, насколько Унгерн владел монгольским языком, существовали»разные мнения. Одни утверждали, что он говорил на нём чуть ли не свободно, другие – что едва мог прочесть вслух молитву «Ом мани падме хум». Надо думать, истина лежит где-то посередине.