Шрифт:
Фейерверки отражались в море разноцветными осколками, витражным стеклом.
Лера поглядела на небо.
— Яркие какие сегодня.
— К дождю, — важно разъяснил Тимка.
— Похоже. Пойдем, сына, домой.
Тим, укоризненно вздохнув, слез с парапета. Напомнил:
— А папа меня плавать взять обещал. Ма, ты ему скажи, а?
— Скажу, — рассеянно пообещала Лера. — Вот исполнится тебе шесть, в школу пойдешь…
— Нууу, — протянул Тим, — это
— Всего через две недели, — вздохнула Лера. Она думала, что начало учебы — событие, в сущности, необратимое; но, поскольку дети учатся чему-то с рождения, первый школьный день — всего лишь тревожный звоночек для мамы. Как напоминание о будущем.
Однажды расставшись, родители и дети редко когда встречаются снова.
Фейерверки, распустив по ветру серебристые щупальца, уплывали за острые городские крыши. Сегодня, пожалуй, отнерестятся как раз над северной окраиной. То-то будет визгу.
Лере нравился этот мир. Спокойный, уютный. Тихий мир, в котором можно плыть по течению. По воле ветра, как фейерверки…
Мир, который не требует от тебя необратимых поступков. Дает подрасти детворе.
— Ма, — Тимка дернул за рукав, ну что за привычка, — а правда, что папа мне неродной?
— Ну что значит «неродной», — Лера остановилась, посмотрела на сына. — Тим, родной — это тот, кто любит.
— А Машка говорит, что как раз кто любит — чаще всего неродной. И что тут у всех папы неродные. Только у некоторых не папы, а мамы.
— Машка перепутала, — Лера пригладила Тимкину челку. — Понимаешь, сына, есть слово «родной», а есть — «кровный». Да, мало у кого здесь кровный папа. И у тебя, и у Машки — не кровный. Зато родной. Потому что любит. И мы его любим, верно?
— Машка — путаница-запутаница, — Тимка смешно наморщил нос. — Ма, а почему родные не любят?
— Не знаю, сына, — прошептала Лера.
Виктор ее любил. Точно — любил. Но…
— Понимаешь, Тим… есть еще одно слово. «Необратимый поступок». Самое страшное слово во всех мирах.
Необратимый поступок. Когда они с Виктором справили свадьбу, думали — полиция придет наутро. А пришли — почти через месяц.
Поздравили.
— Не поздно? — съехидничал Витёк, натягивая свитер.
— В самый раз, — ответил старший полицейский. Лере он показался похожим на очень усталого ангела: седоватый, с худым лицом и хмарными серыми глазами.
— Свадьба что, — весело добавил младший, блондин с улыбкой до ушей, — как сбежались, так и разбежались. Дело строго добровольное. А ребенок…
Да… в тот раз они перенеслись вместе, и казалось — иначе быть не может. Молодые-глупые, тогда они были счастливы. И — там был хороший мир, мир для любящих. Веселый и шумный. В самый раз молодоженам.
А потом, однажды утром, за Виктором пришла полиция.
— Почему? — спросил он.
Ему ответили одним словом. Именем:
— Ольга.
— Но почему? Что было-то? Сбежались-разбежались, никто не в обиде.
— У тебя семья, парень, — буркнул старший полицейский, похожий на усталого ангела и на того, первого. И добавил: — Была.
— Но Валерке все равно нельзя! Шестой месяц!
— Когда будет можно, — чужим голосом сказала Лера, — я не захочу. Они правы. Я тебе больше не верю.
Вспышка ослепительно белого света — и всё. В какой мир он попал?
— А я? — спросила Лера.
Полицейский помоложе, хмурый и взъерошенный, с глазами хронически недосыпающего человека, ответил вопросом:
— Ребенка оставите?
Лера невольно схватилась за живот.
— Оставит, — кивнул старший. — Умница. Знаешь, дочка, это жизнь. Обычное дело. Ты не глупи. Все образуется, увидишь.
Потом, родив Тимку, Лера думала: как знать, не будь в мире, во всех мирах, закона необратимого поступка, — может, она простила бы со временем? И жили бы они дальше… и она, встречая Витю с работы, целуя, тайком бы принюхивалась: не пахнет ли чужими духами? А он, сколько еще раз он соврал бы ей? Ни одного — или сотню? Не будь встроен в саму основу мироздания непостижимый механизм, измеряющий последствия — и воздающий по ним, а не по самому поступку.
А потом она встретила Николая. И был еще один перенос — сюда. Втроем.
За Николаем пришли в вечер Тимкиного одиннадцатилетия. Стыл на столе недопитый чай, а они, втроем, смотрели, как за окном брызжут из фейерверков алые и золотые искры. И полицейские, почему-то именно сегодня переступившие порог ее дома… их дома… показались Лере злобными ракшасами из читанной давным-давно сказки.
Небо рухнуло осколками стеклянного купола, брызгами разбитого витража.
— Почему? — спросила Лера.
— Прости, — опустил глаза Николай. — Понимаешь, кто-то должен был… а у нас Тимка самый старший все-таки, у других ребят вовсе мелкота…
Озаренный алым и золотым ракшас-полицейский заметил, видно, Лерино непонимание. Проворчал:
— Вечно эту детвору заносит, сколько ни запрещай. Плот они выловили, мальчишек в море унесло. Трое суток мотало, а спасатели вовсе не в море искали, а в горах. Конспираторы чертовы.
Другой добавил:
— У вас хороший муж, мэм. Ваш сын может гордиться таким отцом. Но…
Тимка взял Николая за руку. Лера вдруг — а такое всегда только «вдруг» и бывает, — заметила, как он вырос. Коле по плечо. И, вот странно, — похож. Как сын на отца.