Самое Тихое Время Города
Шрифт:
– Игорь! – послушно просияла она.
– Конечно! А где ваша девочка?
– Девочка?
– Катя, она, наверное, дома, с бабушкой?
– Катя дома.
Эвтаназия по-прежнему смотрела на Игоря. Лицо ее стало знакомее.
– Я так рад! Слушайте, давайте пойдем куда-нибудь? Холодно же!
Эвтаназия, похоже, холода вовсе не ощущала, но кивнула. Знакомо кивнула.
Игорь стал лихорадочно соображать – куда бы сейчас пойти, что есть тут, поблизости от «Ударника», когда она вдруг сказала:
– Идем домой?
– Домой? – на мгновение опешил Игорь, а затем вдруг обрадовался. Ведь она уже была у него в гостях.
Игорь раскрыл над ней зонтик и повел к метро, по дороге все говоря и говоря. Эвтаназия отвечала односложно, словно отгораживалась от него, и разговорить ее никак не получалось. Это было неприятно, Игорь чувствовал себя суетливым идиотом.
– Вам плохо? – негромко осведомился он.
– Мне не плохо, – ответила женщина, снова оживая. – Я задумалась.
– Проблемы?
– Проблемы, – кивнула она, неопределенно пожимая плечами. Но ее лицо казалось уже более живым, хотя все таким же бледным.
Они с Эвтаназией вошли в дом. В подъезде было довольно тепло, а уж по сравнению с быстрыми сумерками на улице – так совсем светло. И тут Эвтаназия вдруг схватила Игоря за руку. Рука у нее была очень гладкая и холодная, как у мраморной статуи. А ногти тоже были ярко-красными, как и помада на губах. Злой цвет. Она смотрела на стену, где кто-то постоянно рисовал граффити, сколько бы их ни стирала уборщица Аля.
– Мне плохо, – прошептала она, не сводя взгляда с рисунка. – Не отпускайте меня.
Игорь испугался. Он поволок ее за собой, на свой третий этаж. Прислонил к стене, как куклу, зашебуршил ключом в замке. Дверь отворилась в теплую домашнюю темноту. С кухни замяучил Вилька, помчался в коридор встречать.
Мимо прошел дядя Костя. Поздоровался с Игорем. Когда тот представил ему свою гостью, тот как-то странно посмотрел на него и ничего не сказал.
Дверь открылась.
Эвтаназия остановилась на пороге.
– Что же вы? Входите.
– Вы разрешаете?
– Конечно, что за чушь?
Вилька сверлил гостью единственным глазом.
– Ну узнал? – сел на корточки Игорь. – Помнишь?
Вилька вдруг попятился, выгнул спину, зашипел и исчез в темноте.
Эвтаназия улыбнулась – одними губами.
– С ним бывает, – успокоил скорее себя, чем ее, Игорь. – Идемте на кухню. Холодина мерзкая на улице, я чаю согрею.
Вилька молча сверкал из темноты гостиной зеленым глазом. Эвтаназия прошла мимо, чуть замедлив шаг и скосив глаза в сторону кота. Тот демонстративно лег на пороге гостиной. Эвтаназия не пошла туда.
Разговор за чаем был на редкость бессодержательным. Говорил в основном Игорь, а она молча слушала, порой односложно отвечая и кивая. От нее исходил странный сладкий запах. Непонятные духи – одновременно и манящие, и чем-то отталкивающие.
Она отогрелась, она смеялась, и Игорь тоже смеялся, но, убей бог, о чем они говорили – он потом не мог вспомнить. Ему очень хотелось узнать, где она живет, взять телефон, выяснить, кто она, спросить, как поживает Катя, пригласить куда-нибудь обеих, но почему-то он так и не сказал ничего. Все время что-то словно нарочно уводило его мысли прочь. Оставалась только сладко пахнущая женщина в красном платье…
Что было потом – он не помнил. Он проснулся на диване, с больной головой, измученный. Вилька укоризненно смотрел на него. Эвтаназии не было. Дверь была заперта, но в квартире стоял неуловимый, тяжелый сладкий запах непонятных духов.
Он сел. Все тело болело, как в преддверии гриппа, когда ломает от переходной температуры.
– Плохо мне, Вилька, – прохрипел он. – А она где?
Вилька вспрыгнул на диван, щекотно потерся меховой щекой о плечо Игоря.
– Ушла? Ушла…
Он машинально погладил кота.
Он ничего не мог вспомнить. Ничего. Что-то неприятное было в этом, забытом. Он нахмурился. Как будто из него хотели вытянуть что-то запретное, чего он не имел права открыть?
Что?
– Нет у меня никаких тайн, котяка. Нету.
Кот поднял голову, внимательно уставился единственным глазом ему в лицо.
– Или есть? Ты знаешь, а я не знаю? Так что, кот? А?
Вилька заурчал и усердно стал тереться головой о его руку.
И с этого дня началось наваждение.
Она снова и снова появлялась красным пятном где-то на пределе видимости, он оглядывался, но встречал лишь злорадный взгляд фар или обрывок рекламного баннера. Он бежал за ней, но она ускользала.
Это был голод. Жуткий, невыносимый голод. И насытить его нельзя было ничем.
И снова он забывал о музыке и книгах, как тогда, с Ларисой. Забывал обо всем. С трудом волокся на работу, не видя ничего, кроме красного мазка на грани зрения.
Он просыпался среди ночи в холодном липком поту – и снова был этот запах. И шипящий, испуганный Вилька. И тоска, невыносимая тоска и желание встречи. Перед закрытыми глазами или на грани зрения маячило бледное лицо с кровавым мазком губ, непереносимо, до слез пронзающая улыбка и мраморная, голубовато-бледная рука с алыми ногтями. Он сходил с ума. Он плакал.
Он бесился оттого, что ее нет наяву.
Но она приходила во сне, и он просыпался, выпитый досуха.
Настроение у Кэт было противным, как день за окном. Точнее, уже поздний вечер.
Не шла работа. Не шла. Фразы получались какие-то идиотские, а может, и нормальные, только сегодня Кэт все раздражало. Диссертация вдруг показалась чем-то никчемным, глупым и пустым. Она плюнула на работу и открыла файл со сканами свитка и снимками экспонатов из музея Востока. С некоторого времени он стал ее любимым музеем.